Письма, телеграммы, надписи 1907-1926

Заревел я отчаяннейше и целый день плакал — первый раз в жизни так мучительно, неутешно и много. Плакал и все что-то писал о Толстом не для печати, конечно, а так вообще, надо было горе излить. Хотел все это писание В. Г. отправить — а- вечером опустилась на остров стая корреспондентов с известием, что — жив Толстой!

Корреспондентов прогнал, а сам — слег, так переволновался, что опять кровохарканье возобновилось. Конечно, в этом и дьявольский ветер виноват, — дует, как бешеный, свистит день и ночь, нервы натянуты.

Теперь живу в напряженном ожидании вестей из России о нем, душе нации, гении народа. В душе этой много чуждого и прямо враждебного мне, но — не думал я, что так глубоко и жадно люблю я человека Толстого! Возмущают меня начавшиеся попытки сделать из него «легенду», чтоб положить ее в основание «религии» — религии фатализма, столь пагубного для нас, людей и без того пассивных.

Читаю газеты и — убийственно ясно вижу, до чего мы дики, до чего бесстыдны и — сколько холопьего, идололюбческого живет в темных, запутанных душах наших. Мучительно стыдно.

«Кожемякина» осторожненько пишу. Тема — строгая и становится все строже, требует все более обдуманного и осторожного отношения. Как по канату ходишь.

Посылаю Вам на память «Встречу» — может, читая, улыбнетесь разок.

Рекомендую вниманию Вашему книжку Алексея Толстого, — собранные в кучу его рассказы еще выигрывают. Обещает стать большим, первостатейным писателем, право же!

Вероятно, «Знание» прислало Вам Сургучева и Шмелева? Первый — тоже обещает не мало, но пока — несколько небрежен и зря кокетничает, подобно телеграфисту на захудалой, степной станции. Любит слишком пестрые галстучки, будем думать, что это пройдет у него.

А второй — хороший жанрист. Впрочем — сами увидите.

Не дурны в последней книге «Вест[ника] Евр[опы]» миниатюры Чирикова. Смешно и грустно, как и следует быть. Попрежнему увлекаюсь «Деревней» Бунина.

У нас — событие: Зина женился. Произошло это весьма быстро и, кажется, для него самого неожиданно. Теперь — киснет в патоке счастья; очень комично смотреть на него и большую его супругу.

Но — видели бы Вы, что делали каприйцы на этой свадьбе! Прямо — до слез доводили всех нас милой своей радостью.

Кончаю длинное послание сие, желая, чтоб оно не утомило Вас своей пестротою.

Будьте здоровеньки, будьте бодры!

Сердечно приветствую супругу Вашу, детям пишу отдельно. Экое славное письмо Оксана прислала! Милая душа, видно. Поцелуйте ее.

И других трех — тоже, конечно!

А. Пешков

В Белоруссии есть два поэта: Якуб Колас и Янко Купала — очень интересные ребята! Так примитивно-просто пишут, так ласково, грустно, искренно. Нашим бы немножко сих качеств!

О, господи! Вот бы хорошо-то было!

В книжку мою вложен листок — песня и ноты, нечто вроде белорусского гимна, должно быть.

Меня эта вещь взволновала. Угрюмо.

А кто это их, не один миллион,
Научил кривду несть, разбудил их сон?
Беда, горе!

Славяне!

Помните — великорусскую песню:

Мы не сами-то идем, —
Нас нужда ведет, нужда горькая!

Это эпиграф к нашей истории, истории пассивных людей. Это крик древней крови, отравленной фатализмом. Именно под это несчастие Л[ев] Н[иколаевич] и подводил философское основание, от него исходя, ему подчиниться и звал.

500 А. В. АМФИТЕАТРОВУ

8 [21] ноября 1910. Капри.

«Плачу и рыдаю, егда помышляю смерть», — красу этих слов всегда чувствовал, но — никогда они не доводили меня до слез и рыданий, и не представлял я, что эта смерть, столь естественная и неоднократно извещавшая о близости своей, придя, так яростно ударит по сердцу. Как будто выкусили большой кусок души моей, и овладело мною горестное чувство сиротства, и кажется, что в сердце России тоже открылась черная дыра, копошатся в ней буйно черви разные, — когда теперь зарастет она, закроется?

Отошла в область былого душа великая, душа, объявшая собою всю Русь, все русское, — о ком, кроме Толстого Льва, можно это сказать?

Конечно, я не принимал корреспондентов и не принимаю, и не буду, и не хочу, не могу писать для публики, — черти и газеты с нею, а я ополоумел, кажется. Очень тяжело мне, невыразимо.

Уговариваю себя: да ведь ты едва ли и любил его? Ведь не согласен ты с ним и враждебен даже тебе он, проповедник пассивного отношения к жизни, человек, воплотивший в огромной душе своей все недостатки нации; он последняя, быть может, вспышка древней русской крову, — крови, отживающей свой век?

А что в том? Доводы разума — не влияют, и душа болит все мучительней, бегаю, как волк по клетке, и бешенствую на кого-то, и на всех и на саму смерть, — пошлейшая и глупейшая вещь смерть, когда она отводит от нас Толстых. Какая-то старая дева, бесплодная, завистливая и мстительная по зависти своей, и мне кажется, что я вот вижу плоскую рожу ее и отвратительное, ехидное торжество на ней.