Письма, телеграммы, надписи 1907-1926

Думать ни о чем не могу, все о нем только, и все вспоминаю, как он был, что говорил, — вот человечище, который поистине — был! В былинном эдаком колоссальном смысле слова — был! Но — господи! — если б газеты догадались хоть на этот раз вести себя человечески, если б они писали меньше и не так — мимо!

Что-то начинается там: не то «легенду творят», не то скандал у гроба величайшего из русских людей. Запах — противный и гнилой. «Младая жизнь» играет, видимо.

Удивительное равнодушие — поистине мертвое! — обнаруживают соотечественники, живущие здесь.

А каприйцы, — не ясно понимая, но что-то чувствуя, — удручают сожалениями и сочувствиями. Смотришь им в красноречивые уста и думаешь: «Братцы, хороший вы народ, деликатный, а все-таки это не раскусить вам, нет!»

501 А. В. АМФИТЕАТРОВУ

9 или 10 [22 или 23] ноября 1910, Капри.

Умер вождь.

Скольких рабов, сколько поганых можно бы — по древнему хорошему обычаю — зарезать над могилою его.

Вчера ночью взял книжку «Р[усской] М[ысли]» и на полчаса забылся в глубоком восхищении, — то же, думаю, будет и с Вами, когда Вы прочтете превосходную вещь Пришвина «Черный араб».

Вот как надо писать путевое, мимо идущее. Этот Пришвин вообще — талант.

А прочитав — подумал: «Нет, вот Лев Толстой был», — и опять душа сжалась вокруг этого имени.

Как у литератора — у меня есть радость, кою и скрывать не хочу: скоро буду читать «Хаджи Мурата», «Отца Сергия», «Дневник» и множество других вещей — Вы эту радость понимаете! И — подумайте-ка — воскреснет ведь! Воистину воскреснет! Это — небывалое. И это, право, не детское утешение, нет же!

Будете читать и поймете меня, дружище.

А к рабам и поганым — можно бы прибавить штучки две и три так называемых «последователей покойника».

Их теперь так и будут называть — «последователи покойника».

И нам надо будет драться с ними.

Будьте здоровы, дорогой.

А. П.

502 А. В. АМФИТЕАТРОВУ

Ноябрь, не ранее 12 [25], 1910, Капри.

Дорогой Александр Валентинович!

В объявлении о «Современнике» сказано: «Издается при ближайшем и исключительном участии А. Амфитеатрова» — это едва ли грамотно,

а далее, жирным шрифтом: «при постоянном сотрудничестве Максима Горького».

Это — не годится.

Я очень прошу Вас, скажите, чтобы непременно убрали жирный шрифт и — «постоянное сотрудничество» — это необходимо. Я прошу печатать имя мое в строку с именами всех других сотрудников, настаиваю на этом.

И я никогда не подписывал своих вещей именем Максима — а всегда — М. Горький. Очень может быть, что это «М» — скрывает Мардохея, Мафусаила или Мракобеса.

Простите меня — но я очень прошу исполнить мое желание.

503 СЛУШАТЕЛЯМ ШКОЛЫ В БОЛОНЬЕ

Первая [вторая] половина ноября 1910, Капри.

Дорогие товарищи!

Сердечно тронут Вашим письмом и горжусь отношением Вашим ко мне.

Поверьте — мне очень хочется быть с Вами, но если бы я приехал — мне пришлось бы молчать, ибо сильный кашель почти не позволяет говорить и все время мучают головные боли. Вместе с нездоровьем мне мешает приехать и обилие работы.

Хотелось бы побеседовать с Вами о Толстом и о целом ряде литературных явлений последнего времени, — меня утешает лишь то, что товарищ Луначарский может рассказать Вам об этом блестяще и шире, чем мог бы я. Обратите его внимание на нового Толстого, Алексея — писателя, несомненно, крупного, сильного и с жестокой правдивостью изображающего психическое и экономическое разложение современного дворянства. К сожалению, я не могу послать Вам книжку Толстого, у меня ее утащили, — Вам было бы приятно и полезно познакомиться с этой новой силой русской литературы.

Будьте здоровы, дорогие товарищи, искренно желаю Вам успехов в работах Ваших. Уверен, что труд, совершаемый Вами, много послужит росту активного отношения к жизни, а это главное, ибо основной наш русский недуг — пассивность, и Вам, представителям новой России, необходимо вести с этой болезнью неустанную, непримиримую борьбу.

Здоровья, сил, веры в себя!

М. Горький

504 А. В. АМФИТЕАТРОВУ

Не ранее 14 [27] ноября 1910, Капри.

Что Вы его не любили — не удивляюсь, ибо сам часто питал к нему чувство, ненависти близкое, а все же смерть его принимаю как мое, личное горе. И — не могу иначе, ибо — хорошо очень помню — глубоко сидит он в душе.

Ехать мне в Специю — нет возможности, а вот почему бы вам всем сюда не прокатиться?

Работы у меня — леса. Одних «жалоб», должно быть, три будет, да еще о «мимо идущих» людях рассказывать намерен. Да «Кожемякин» все еще. Да Соловьева читать надобно внимательно и разные книжки об уграх, немцах, финнах и литве разной и обо всем, чем нас били и чем добили до пассивизма, проповеди «неделания», анархизма и прочих недугов. Так-то.

И очень я хотел бы говорить с Вами обо всем этом, ехать не под силу, ибо при всем перечисленном еще и кашляю.