Письмо

И никто не ведал моего опустошенного состояния. Мои соседи по комнате, на виду у которых я был более всего времени, полагали, видимо, что у меня слишком большие запросы на женщин и только потому лишь я один. Бывало, что девушки сами проявляли ко мне внимание, но мы не сходились, естественно; я бездействовал, как думал, намеренно, но я боялся. А они думали, что я привередлив! Гордость моя остерегалась посрамления, истоки которого были неисчерпаемыми реками, – хотя и это тоже не являлось главным. Просто при всем я не хотел всякую, я хотел ту, которую выбрал, может быть: идеальную. Быть с человеком только потому, что нет других, на что-то закрывая глаза, – снова говорю: мерзко, беда моя в понятии этой мысли. И все же я обманывал себя, когда думал, что могу заполучить их в любой момент. Одно переплеталось с другим. Я все больше забивался в угол, как затравленный. Ничего не могло у меня с ними быть, а все что-то такое обо мне воображали. Оставаясь все еще девственником, я изнурял себя онанизмом, который заменял мне любовь и женское внимание. Так не должно быть. Неполноценность жерновами истирала меня в мучной прах, который сплошь покрывал мое песочное обветренное тело и затем улетал пыльным ветерком, оставляя меня невесомее. Уродство слишком бросалось в глаза. Если бы меня могли видеть насквозь! – я бы убил себя, ну а так я не знал что делать.

3.

…Всему этому непосредственно предшествовало какое-то совсем незначительное событие, которого теперь я даже не могу вспомнить. Быть может, это чей-то разговор, сцена в кино или даже спортивный матч. Это была по своей сути случайная обстановка, свидетелем которой я стал, и кратким духом которой проникся. Она блеснула рядом со мной, как новая монета. И это медное вдохновение (так порою со мной бывает) напитало живым соком мою шаткую уверенность. Мысль в такой особенный момент делается у меня ясной, рассудочной, почти свободной от опасений и способна охватывать без страха и стеснения гораздо большие душевные пространства. Такие стечения обстоятельств для меня, как рассвет для птиц. Как благоприятное предсказание.

Я укреплялся в том, что делать, зная однако, какой недолгой может быть моя смелость. Бездейственно медлить означало: лить воду в порох. Я это знал. – Пока чаша склонялась ко мне, а не против, я мог на многое решиться. Приготовления не отняли много времени – физических приготовлений почти не было; но сам я словно готовился выходить впервые на сцену.

По-моему, была середина недели, возможно, четверг или среда. Я проснулся опять слишком поздно. Поглядев на часы, я припомнил, сколько и какие пары уже пропустил. Было почти одиннадцать – в разгаре учебные занятия. Не будь соседей, которые скоро могли прийти, я бы и не вставал. Многое было обычным.

Но я сходил в душ и, вернувшись, выпил чаю. Потом поглядел в зеркало и вышел курить. Проходя мимо двери Лены, я видел, как плотно она затворена – признак того, что никого в комнате скорее нет или что из нее до сих пор никто не выходил со вчерашнего вечера, что было весьма маловероятным. В кишках-коридорах было почти совсем тихо. Я прошел в курильную комнату и, присев на корточки спиной к батарее, щелкнул роликом зажигалки, втянул губами новорожденный дым и задумался, наслаждаясь собственной чистотой и звуками, которые быстрыми существами прилетали сюда в поисках чего-то и потом пропадали во мгновение куда-то дальше; и, надо сказать, некоторые из них были чистой воды галлюцинациями. Я докурил и сошел вниз.

Работал телевизор. Я заправил кровать зеленым покрывалом и сел, облокотившись спиной на примыкавший по всей длине кровати шкаф, деливший нашу комнату почти пополам и оклеенный здесь, с моей стороны, бледными с желтизной обоями. Во всем теле была лень и тягучее нежелание шевелиться, но мысли имели немного иное настроение. Всякие разные они толпились, рвались ко мне без очереди, являлись перед глазами и тут же отталкивались другими. В них был намешан страх нескольких оттенков; сожаление о том, что когда-то придется идти в университет – и это будет не из самых приятных дел; медленное глубокое дыхание с пластилиновыми кусочками головной подламывающей боли – уже и вовсе крохотной; и подтаявшие за ночь и раннее утро, еще сонные продолжения вчерашних дум – я злился на то, что они такие сонные, и что надежды и силы в них еще меньше, чем вчера…

Вскрыв письмо, я запечатал его в новый конверт, после чего подписал его со всей аккуратностью, встретившись и здесь с проблемой: следовало писать только ее имя или весь адрес, включая город, индекс, номер дома. Это еще больше разозлило меня. Я надписал только имя и фамилию, которую выкрал из журнала вахтера на квадратик приготовленной заранее бумаги. Письмо сменило предыдущий белый конверт на обычный, продолговатый с бело-сине-красной мчащейся тройкой, с предназначавшейся отправителю и адресату разлиновкой. Но оно все равно выделялось среди остальных – именно своими нетронутыми почерком пустотами. Да будь, как будет.