Письмо

Вот тогда мысль отдельная перестала существовать во мне абсолютно. Весь я был в единой точке, с нею рядом. Она превращалась в воздух, дышать которым было невыразимо хорошо и чудесно. Ласки мои были просты и ненасытны; ощущения, владевшие мной тогда, были ни с чем не сравнимы совершенно и порою совсем неожиданны. Я только привыкал к женскому телу. С Леной так далеко мы как-то и не успели зайти, с Леной я переживал немного другое, более сдержанное; да и вообще – Лена освобождала меня, уходила; она уменьшалась в течение нескольких особенных часов подряд и вот теперь исчезала вовсе, бесследно. Сказать по правде, я совершенно перестал о ней думать, забыл, что она есть, и безо всякого колебания променял бы ее, не ощущая в ней никакой ценности для себя. Я даже твердо решил, что люблю Катю, которая скинула с нас одеяло, чтобы оно не сдерживало жар, наших движений, всех этих шорохов, шелеста, прикосновений губ, дыхания, кроватного скрипа, похожего на шаги по снегу; моего тихого сипа, и отзвука ее голоса сквозь занятые губы.

Мы оба не заметили, как в дверях осторожно появилась Маша и, немного постояв, снова пропала. Я в ту минуту и не подозревал о наличии вокруг хоть чего-нибудь, кроме нас. Катин голос отозвался чуть громче, когда бедром я сдавил ее промежность, в ответ она сильно сжала бедрами мою ногу, и затем ее рука юркнула мне в пах. Я почувствовал ее улыбку. На нас уже не было ничего. Я чувствовал на себе ее сладостную округлую тяжесть. И еще этот совершенно запретный запах…. В один из моментов я ощутил, как проникаю в нее, сидевшую сверху. И выражение, возникшее в тот самый момент на моем лице, было скорее не о боли, а от неожиданности. Преисполненный любви, я наслаждался ее телом, а ее движения были откровением. От ее бедер, вверх, по гибкой талии и изгибам боков до прохладных подмышечных впадин, к своей вершине – ее груди, которую я держал ладонями, как мягкие плоды. Этими ощущениями было совершенно невозможно напиться, и вдобавок источник их был неиссякаем, а душа, казалось, припав, все пьет и пьет волшебную воду и сама в ответ лучится чем-то, словно видит свет огромных растворяющихся ворот, за которыми будущее и его тихий теплый приглушенный блеск.

Сжимая ее грудь, я глядел на приоткрытый рот, и временами сам закрывал глаза, а однажды подумал, что так лишаюсь девственности. По-настоящему. Порою я все силился приподняться, чтобы дотянуться до Кати губами. А от ее ритмичных толчков начинало приближаться, медленно расползаясь по животу, томительное зарево сгустившегося наслаждения, так что хотелось взять все в свои руки. Потом она дышала подо мной, а я, повинуясь возникшему во мне божеству, рьяно стремился к вершине, ни на миг не сомневаясь, что не достигнуть пика – несчастье и одновременно невозможность.

Катя уснула. Я же – лежал наблюдая за мыслями, которые томно плавали, вертелись около Кати, плавно сталкивались, переплетались и временами казалось, что они запросто обмениваются друг с дружкой своими частями или одна цепляется за хвост другой – так что в конце концов получается длинная мудрая змея, неспешно вьющая кольца и вместе с тем несуществующая.

Наконец, аккуратно переложив затекшую руку, я почувствовал, что начал проваливаться в чуткий сон, в котором и пребывал еще часа три, пробуждаясь от каждого ее шороха и движения, от особенно глубокого, непохожего на остальные вздоха или тихого хриплого стона, какой бывает у спящих. Этот бархатный рык котенка был отголоском, долетавшим сюда из страны, где она сейчас невесомо пребывала.