Письмо

Вообще, ей кто-то сказал все, только в этом я вижу причину того, как она изменилась. А может статься, что она собственно сама видела, как я уходил из «Часов» и вернулся только днем следующего дня.

Все же я был центром ее нежности. Продолжал оставаться таким центром и удивительно, что раньше я не вполне ощущал это. К какой мысли она пришла в своей голове, решив совсем более не притворяться? Поняла, какие мысли текут во мне? Или почувствовала Катю, то, что в те дни зарождалось в моей душе? Да…, я думал об этом тихо, с удивлением…, и все это было как мед.

Позже еще Лена все хотела со мной поговорить. А я не желал и в такие моменты был ужасно бессовестен, так что Лена оставалась ни с чем. Она снова написала мне письмо – читать его было приторно и неприятно, хотя я и не помню – возможно все обстояло как раз наоборот… Брюнетка сказала мне, что не может видеть, как она мучается, что она любит.…А я был недоверчив – меня еще следовало убедить и уговорить. Надо сказать – я восхищался жизнью.

Но, в общем, хватит…Я не могу больше продолжать.…Это продолженье все более невозможно. Здесь, на этой строке пусть и будет. Следует остановиться и перестать дышать.

Да…хватит…довольно…

4.

(Здесь было стихотворение, которого я все же не решился оставить.)

Мне все так же твердо представляется, что большая часть даже не может понять своей неудачи и даже несчастья. Так, чтобы красочно и во всех подробностях! Большинству не открыто подобное осознание постоянно, а лишь в иные моменты. И я съедаем этой несправедливостью! И при этом, однако, утверждение, что большинство несчастны, за очень редким исключением, – я даже не подвергаю сомнению. Это моя картина мира.

Вообще, занятие удивительное до мрачного умиления – понимать всякие важные и непреложные обычности, которые уже давно открыты остальным, даже теми, кто вокруг тебя непосредственно. Причина такого положения мне не ясна.

Еще в самом начале я случайно заметил, что ногти на ногах у нее острижены некрасиво. Она не придавала им той округлости, которая бы подходила к форме пальцев. Она стригла их ровно от уголка к уголку – и это была та мелочь, которой мне невозможно было принять. Эта мелочь (в чем я себя искренне и справедливо убеждал) принуждала меня отливать свои парафиновые иллюзии с оглядкой и в какой-то мере явилась той ясной точкой, после которой стало ясно, как день: я ее не люблю.

И совершенно отдельная история о таких неприятиях. Среди которых, например, маленький острый подбородок или несуществующая без бюстгальтера грудь…. Эти неприятия достались мне от тех, на кого я обращал свое внимание. Рано или поздно я натыкался на какое-нибудь из них, и они задерживали меня, словно голоса, которых невозможно было ослушаться. Одна такая мелочь способна была перевесить все остальное. Конечно же, были девушки, которые казались мне идеальными совершенно, в том смысле, что я не мог отыскать в них изъянов – но справедливости ради следует оговориться, что я не смел к ним и на шаг приблизиться и любил их только в мыслях, на расстоянии. Одна, может быть две, за всю мою до сего момента прожитую жизнь.

Я больше всего ненавижу в женщинах, когда у них круглая голова! Ну вот не знаю, почему! Их лицо тогда как тарелка, на которой разложены глаза, нос, губы…, а сами они похожи на цыплят, пусть даже и милых, но зовущих на жалость. И, кроме того, плохо верится в их красоту, и зачастую испытываешь к ним какую-то особую брезгливость и даже злость.

И еще одно. Просто вспомнилось: самые ясные и чистые голубые глаза я видел именно у той сумасшедшей старушки, которая остатками своего разума странно и страшно верещала о грехах, наказании, неотвратимости и прочей подобной непотребности. Однако кричащая речь ее была столь складна и пронзительна (прежде всего и от крика), что, вслушиваясь, невольно можно было ощутить мурашки. Такие выражения, аллегории и умозаключения, при явном душевном нездоровье ясноглазой, на многих имели особое действие. В том числе и на меня. Ничего общего с захлебнувшимися внутри себя от праведности евангелистами, которые то и дело неожиданно наполняют собой до самых краев терпения то одно, то иное место. Старушка повиновалась голосу неизвестной природы, может быть, повторяла за ним – отчего ее похожая на сиамских близнецов в спирте речь не имела изъянов и была жива, хоть и с печатью явного уродства. Была бы моя полная воля, то я не знал бы как поступить с евангелистами! Что с ними сделать!? То ли сжечь все их кривляющиеся словоблудием тела и лица, исполненные счастливого кретинизма и смирения; то ли просто бить каждого из них палкой под собственную неутомимую брань…

И все же следует быть откровенным. На столько, на сколько это возможно вообще в данный момент. Ибо это мне только запомнилось, что они ясные и голубые! В действительности в них неприятно смотреть – они по-старушечьи мутны и бесцветны.

Ну вот, почти закончился лист. Я непоследователен. Однако, теперь пора!