Письмо

Хочется что-нибудь выбросить под дождь, который сейчас лупится обо все, и, вместе с ночью слитый и спаянный, укрывает и прячет меня, скрадывая даже шорохи. Кому в голову придет в такое время меня искать!?

Хотите знать, с чего все началось? – Я теперь отвечу: с того, что я так и не отдал письма, потому что не решился.

Мне предстоит тут еще треть. Самая кровоточащая. Придется слизывать собственную кровь, глотая почерневшие сгустки – а ведь мне и так дурно.

Одним словом, ничего этого не было. Ничего ровным счетом. А было другое. Моя ручка, как бритва, полосует бумагу, и я даже пишу красными чернилами! Одно только еще добавлю: само письмо действительно было, но только и всего. Что я там писал, уже не известно. Я даже не помню сейчас, как и куда его выбросил и изорвал ли. Завтра куплю еще бумаги. Завтра.

Но однако ж хорошо придумал – положить признательное письмо к ней в почту! Правда тогда мне это в голову не пришло отчего-то. Да и был ли бы он, толк, если б догадался?

Помню, я его писал почти всю ночь. Бесконечно подбирал слова, думал, даже ругался про себя, потом несколько раз начисто переписывал, а описки все прыгали на лист, как лягушата. И не смотря на всю внимательность и старание, они вдруг скатывались в священный текст, как капли краски на чистую воду. И я снова все переделывал, заново округляя каждую букву, и даже точки с запятыми были не лишены вдохновения.

В ту ночь я без меры ходил курить, от радости. Я был счастлив как никогда, от того что мне так понравилась эта идея о письме, и я так искренне верил, что это выход. Я не сомневался, что выйдет все хорошо, я знал это наверняка в те ликующие часы. В конце концов меня мутило от сигарет, их дым пропитал мое тело, ломило в висках, почти болели глаза от напряжения и от тусклой настольной лампы, под которой на столе была расстелена газета бесплатных объявлений. На газете белым прямоугольником лежала тонкая стопка листов, под углом; и самый верхний лист был моим письмом. В конце концов, я понял, что закончил его, и сразу же накатила усталость. Оно лежало там, как на алтаре. Возможно даже, само источая свет. Я же был оплодотворен мыслью, что завтра (ну или максимум через день), ибо ощущал в себе настрой решительный, жертва будет принесена и, воскурившись, волшебно достигнет неба, Олимпа и богов. Целая жизнь, казалось, лежала передо мной – до сих пор боявшимся дышать. Жизнь счастливая, раскрытая во всю ширь без остатка, как эта газета. Все верно…. Все так и было.

После, протаскав письмо с собой недели полторы-две, все во мне встало на свои места. Окончательно это случилось после того, как я с сожалением увидел, что конверт потускнел и даже истерся на уголках от постоянного ношения. Он утратил свою белизну, свежесть и молодость, превратившись в серого неопрятного заморыша. К тому моменту я уже не упрекал себя за слабость, и я уже не верил в эту затею.

И я привычно решил, что «не судьба». А ведь она меня ждала! Крохотные знаки говорили об этом. Ждала какого-то от меня шага. Не столь долго, но я уверен, что не обманываюсь в этом знании. И тогда, в тот непосредственный момент, я это тоже видел, пусть и не так отчетливо из-за ладоней собственных сомнений, которые беспрестанно прикрывали мне глаза. Ждала, чтобы увериться, а я – ничего. А когда она перестала ждать, я тогда сразу почувствовал перемену. Даже в воздухе. Это был конец, после которого, проносив по инерции свое письмо-ключик еще какое-то время, я от него избавился, куда-то выбросив, чтобы не было никаких улик.

Что было сразу после этого – не помню. Помню этот дурацкий новый год (однако, он был до или после!?), помню смутно мои взгляды на нее – взгляды скопца, на которые наконец она перестала обращать внимание. В какой-то из несохранившихся дней я лишился и тех нескольких процентов веры в собственный мир. А ведь он было зарождался, новый, благодаря ей.

И я все продолжал узнавать ее изящную фигурку. Везде и на любом от меня расстоянии, независимо от того, во что она была одета, а от ее случайных шагов приостанавливалось и сразу же разгонялось мое сердце, однако уже по-иному, словно остывающая память. Маленький лысеющий человечек. Я не болел, но был словно болен, хотя, как мне казалось, вирусы и микробы, издеваясь, не замечали меня.

Мое чувственное болотце прекратилось разом во всех отношениях после того, как между мной и Леной была сама собой поставлена окончательная точка. Густыми чернилами. Бесцеремонно. Она увидела меня с той стороны, которую я так особенно укрывал, а вернее прятал. То, как я слаб, как не способен быть чьим-то центром, как тих, как не горяч и даже не тепл, как жалок, как, собственно, беден духом. И если раньше труха была во мне, то после она стала просыпаться наружу.