Письмо

Дом был каменный, но не из новых. С темными плесневелыми балкончиками. Мы поднялись по плотным глухим ступеням на второй этаж. Было сумрачно после улицы и белого снега, и я от того держался за перила. Он звякнул крохотной связкой ключей. Расправив какие-то свои суставы, растворилась дверь, и у меня особенно сильно заныло в животе. Я тоже вошел. Вода сомкнулась над головой, даже перехватило дыхание – я словно утонул. Но после этого всякое волнение исчезло. Я вскрыл себе еще банку и стал быстро осваиваться.

Меня томит мысль. Мучает подобно камню, который волоку перед собой. Из-за него я не вижу дороги. И лишь по его нарастающей тяжести я мыслю и представляю обрыв и скорое избавление. Я столкну его прочь и вниз, через каких-то, может, несколько метров. Это я бы назвал «вдохновением от конца пути». Некоторым такое особенно свойственно!

Есть люди, которые перед самым тем моментом, как достигают чего-нибудь, прямо на глазах преображаются и получают душевные силы. Вообще такое свойство есть у всех, наверное, но я говорю об отдельной породе, даже непродолжительной. Ну представьте, идет такой человечек в слякотную погоду откуда-нибудь легко одетый, а ветер студит тело, так что очень неприятно, так, что почти плотское страдание, а не просто неудобство. Холод намазывает на него озноб слоями, волосы от не мытья двух трехдневного жирны, и, измокнув, покрыты все каплями, сочащимися на лоб и виски; а он идет, ссутулившись, зажавшись, и даже не хочет застегнуться, хоть и понимает, что от того станет только теплее, но никогда не застегнется, словно это стыдно или, может, по какой-то другой причине, не знаю. Но когда он уже совсем близко от теплого помещения, куда и шел, то за десяток метров до него такой человек преображается: разворачивает плечи, делается выше, и ветер в него дует также и точно такой же промозглый, но теперь он не холодит, не мучает, а отскакивает, разбивается, как о стену, и совсем не имеет того прежнего эффекта. Такое у человека появляется желание жить и все превозмогать, хоть и на короткий миг. Но представьте, если вдруг жилье по какой-то причине удаляется от него в этот момент, так что ему снова надо проделать такой же путь, ну или хоть половину пути, только что пройденного! Знаете, как он растеряется! Как сожмется обратно в комочек и не будет знать, что делать! Это самое удобное время, чтобы сломать такого человека – цель уже рукой достаешь, неповторимый рисунок пальцев чувствует ее неровности, а она вдруг уходит. Что с ним будет дальше – непонятно, потому что он долго будет решать: идти снова или стоять тут и мерзнуть. И, может, вообще никуда не пойдет или пойдет в другое совсем место, и уж точно перед этим станет долго думать, перебирая редкие отчаявшиеся так быстро мысли.

…Перешагнув из одного измерения в другое, я будто попал в зазеркалье. Свет сюда проникал словно на глубину, от того что на окнах висели плотные пузырившиеся занавески темно-грязного зеленого цвета. Была открыта форточка – потому что я время от времени ясно слышал звук улицы. Быт был несвеж, однако привычный и устоявшийся. В обтертом кресле уже с неделю лежала куча белья. В некоторых уголках угадывалось еще большее запустение. И на фоне всей обстановки пятном чернел большой телевизор, стоявший на тумбе-старушке с уродливыми ножками. Рядом стояла огромная распахнутая коробка с видневшимися пенопластовыми и оберточными внутренностями. Совершенно недавняя покупка – еще не успела пропитаться духом жилища. На кровати я нашел пульт. Кинескоп тихо звякнул, и появилась картинка…

Нет настоящего смысла в том, чтобы детально описывать то, что произошло дальше. Такие подробности не служат моей задаче. На самом деле они постыдны; неприятны и плохи. Почти невыносимо и гнусно думать об этом. Тень жизни, а не сама жизнь. Дурное уродливое полузабытое сновидение вместо ясного хранящегося воспоминания.… Но в этом и есть загвоздка!

Она в том, что вся эта далее произошедшая непотребность упала на меня, словно сеть ловца, стянув мое лицо, руки, шею и весь окружающий воздух; и вдруг прошла через меня, разделив на бесчисленно кубиков и мои мысли, и мою душу со всеми ее неоткрытыми эфирами. Я задышал не кислородом, а совершенно другим газом. Или не легкими, а рыбьими жабрами. И в тот момент я увидел происходящее не гнусным вовсе, а сладковатым. Ничто не протестовало больше во мне. Это становилось удовольствием, это было приятное и необходимое, и, казалось, единственновозможное. Дурное и уродливое – это слова, которые я произношу по памяти, вовсе не разделяя их смысла. Упомянутая выше загвоздка заключается именно в этом. Все наоборот, потому что я в зазеркалье: «дурное» это для того, кто не перешагнул. Здесь это не грех. Здесь нет инквизиции. Просто я пытаюсь говорить на языке, который забываю. На иностранном для меня.

Мелькнувшее было сомнение «что я делаю», пролетев искоркой, погасло, став последними пузырьками утонувшей лодочки.