Письмо

Я стану писать с этого момента не останавливаясь – до самого окончания. У меня есть вечер и ночь. К утру все должно быть готово! В этом необходимость, которой я не могу пренебречь и которой не могу разъяснить. Для меня порою нет ничего, кроме этого «письма» и мыслей о том, что было и чего не было. Возможно, у кого-то будет расстройство по причине того, что остались самые сырые и протухшие куски. По ним переползают и прыгают с одного на другой мухи. Сплошная непотребность! И все же: тот, кто решил отведать мое блюдо, без них не насытится!

Шпиль виден далеко вниз по Проспекту, который широко тянется до самого Озера. Вокзал с часами и шпилем есть единое целое с площадью, по которой ездят теплые машины. Оставив позади вокзал и часы, и площадь с радужными летними клумбами, следует двинуться по Проспекту вниз, по одной из его сторон, и лучше по «четной». И если на следующем перекрестке свернуть влево и пройти еще немного, то улица, что как тень крадется параллельно Проспекту, приведет вас после получаса неспешного шага к двухэтажному розово-красному зданию с белыми колоннами, что держат треугольный фронтон. На фронтоне сияют четыре печатные буквы: «Б А Н Я». Место, способное обелить и избавить от запаха.

И уже здесь, напротив входа, под стриженными городскими деревьями через дорогу, прямо на газоне – выстроившись рядком и разложив на опрокинутых деревянных ящиках свой товар, в любую погоду будут стоять и сидеть торговцы вениками.

Само же банное действо может свершаться не более четырех раз в неделю: с четверга по воскресенье. Придя, например, во вторник, вы убедитесь, что таблички глухи, а двери неподатливы. А полное безлюдье вокруг поставит вас в неловкость, с которой отправитесь обратно, откуда пришли – ничего тут уж не поделать.

Я добрел туда в пятницу. Вместо того, чтобы быть на занятиях. Так мне захотелось: сходить в баню, в тепло, променяв на нее необходимость присутствовать при проверке и разборе вопросов очередного семинара, о котором я если и думал накануне, то лишь желая ему провалиться.

Взяв билет и чистую простыню, я сдал в гардероб верхнюю одежду, получив взамен от гардеробщика красный ярлычок с номером, и направился в общий раздевалочный зал с белыми прохладными стенами.

Здесь было множество пронумерованных «мест». – Громоздкие деревянные скамьи с высокими спинами тянулись вдоль стен, разделенные твердыми подлокотниками. Казалось, что по периметру зала и в его центре стоят плотно сомкнутые тяжелые кресла, напрочь лишенные хоть какого-то изящества и удобства. Исключительная практичность, похожая на конвейер. Места хватало, чтобы сесть и еще немного для вещей. Слева у головы, на каждой спинке был привинчен крюк, на который я повесил пакет. Ощущая неловкость, я стал раздеваться.

Все было белым и ясным, кроме пола тараканьего цвета и голых обрюзгших мужских тел, порою в своих простынях смахивающих на почтенных граждан Рима. Кто-то шел к своему месту через весь зал в самый угол, кто-то молча сидел в сырой испарине, кто-то беседовал с соседом в расслабленной позе и потягивал пиво.

На стенах висели зеркала, в которых отражались старухи-уборщицы. Они появлялись время от времени, неведомо откуда – то с тряпкой на швабре, то с корзинкой или коробкой. Они, как заведенные, слонялись в проходе меж кресел, уничтожая следы грязи и излишнюю сырость. Они же с безучастным видом входили в следующий огромный зал с душевыми, краниками и широкими цементными тумбами из пола, чтобы навести и поддержать порядок: собрать в одно место вытравленные кипятком веники, пустые банки из под шампуня, обертки от мыла и прочий мусор. На тумбах в этот момент сидели посетители, которые отчаянно или же совсем неспешно и лениво взбивали пену на головах; или терли себя мыльными мочалками, то вытягивая руку, то поднимая ногу для удобства; или просто брились, глядя в квадратик зеркала; или запаривали свежий еще веник, делая при этом особое выражение лица; и совершенно не обращали внимания на снующих между ними старух-уборщиц. Я окончательно решил, что это в порядке вещей и тоже перестал обращать на них внимание. Найдя свободный таз красного цвета, я расположился на одной из тумб, недалеко от парилки, глядя на двери которой, вдруг ощутил внутри себя какую-то хроническую непрогретость и даже притаившуюся простуду.

Я сейчас не дышу…

Он узнал меня среди остальных! Словно в моей внешности были ясные для таких, как он, знаки. Безошибочные. Он протяжно смотрел на меня. И я все время наталкивался на его чуть впалые глаза и сразу отводил взгляд, продолжая ощущать их прикосновения. Кругом царил эфир из шума льющейся воды, босых шагов, звонких тазовых набатов, всплесков, едва различимых шорохов, голосов, пара, льющегося сквозь мутные окна света, вскрика выскользнувшего поодаль зеркальца, голых тел и высокого потолка вкупе с таким тяжелым полом. Это все мешалось, как во сне; не поддавалось логическому объяснению и, тем не менее, являлось реальностью.