Письмо

Затем – почти месяц с лишним выпадает из моей памяти. Что было в тот период, я практически не помню. Какая-то круговерть! Отчетливо помню только, как через несколько дней после той ночи ответил ему электронным письмом. Я по сути отказывался от всякого рода продолжений, перечеркивая его расположение ко мне. Быть может, в глубине души меня насторожила та витиеватость, с которой я это сделал. Зачем-то я написал ему про «демона», которому я дал то, что он просил; и о том, что эта данность его убила. Какая-то ужасная деланность! Ответом мне было что-то вроде «ладно, забыли!» и тихая, скрываемая злость, которая сползала с этих нескольких слов. Так он практически и пропал из моей жизни. Более мы не встречались. А если, возможно, и встречались, то он не узнавал меня. Я же не узнавал его.

В то же время я ясно ощутил на себе сразу два женских внимания. – Невысокой застенчивой первокурсницы, которая, по-всему, вселилась в одну из комнат по соседству – я часто встречался с ее взглядом на кухне или в коридоре; и пышной белокурой девицы, уже почти окончательно превратившейся в зрелую женщину с сильными белыми бедрами и характерным взглядом – напрочь лишенным наивности и легкомыслия. Как же они были непохожи одна на другую! Робкая улыбка и безграничная беззвучная радость одной и откровенные движения в мою сторону и даже намеки второй! Я же, умея рассмотреть всякую деталь с их стороны, оставался глух, хотя и ощущал самолюбивый приятный ветерок. Горошины отскакивали и терялись в траве. Они обе так же ушли, толком и не запечатлевшись в моей памяти. И все же я их помню.

И именно в эти полтора месяца меня отчислили окончательно. Я собирался как-то дать знать об этом домой, предвидя шедшую на меня грозу. На горизонте уже были видны темные тучи, которые скоро затянут все мое небо. Вся ситуация казалась мне огромным гнойником, который вот-вот должен будет вскрыться. Казалось, что скоро у меня закончится воздух. Я откровенно боялся. Страх высасывал из меня все. Со дня на день следовало все сообщить родителям, ибо никакой надежды не осталось – я видел выписку из приказа; но сил произнести весть не было.

Я сжигал последние деньги в компьютерном клубе, покупал маленькие однако всевозможные яства, просиживал часы в интернете, скупал музыкальные альбомы, журнальный глянец и, готовясь к концу, старался о нем не думать. Оказывается, я его чувствовал.

Я так и не успел ничего сообщить, родители узнали все от третьих лиц и затем непосредственно от учебного секретаря из телефонного разговора. Оказалось, что на тот момент вернулся обратно (правда, как оказалось, ненадолго) отец. Через неделю после того, как деканат раскрыл все мои карты, приехала мама – и я был готов провалиться, только б не видеть ее. Всю эту неделю я, как ужасный трус, ждал трепетно ее появления, в иные часы переставая дышать от каждого шороха. И в один из таких моментов она и появилась.

Соседи наблюдали и слушали развернувшийся цирк. С настоящими львами и клоунами. Я же был согласен на все, только бы побыстрей. Обыденная повседневная воля моя исчезла, чужие руки вертели меня, как кубик-головоломку; стыд прожигал меня, словно кислота. Это было жалкое зрелище. Мама не церемонилась со мной, сама будучи в предынфарктном состоянии, которого ей пока удавалось избегать лишь благодаря активной деятельности. Она боролась за мой медфак так, словно: уйди я с него – тут же упаду бездыханный прямо на ступенях учебного корпуса. Или она тоже умрет, и весь мир вместе с нами!

Однако отчисление и весь последующий ад отвлекли меня от другого. Я стал похож просто на студента-неудачника. То есть мне был присвоен биологический вид, классификация, и некоторые даже сочувствовали мне.

Мамина одержимость дала результат. Я был восстановлен. Оформив академический отпуск, она увезла меня прочь из Города, в нашу маленькую спокойную глушь, из которой я смогу потом вернуться обратно. Ожить. Когда-нибудь, через шесть-восемь месяцев, – в виде яблочного огрызка со следами материных зубов. Но все же – будто воскреснуть.

Признаюсь, что я малодушно решил еще, что вернусь исцелившийся. Я уезжал на полгода, и я думал об этом. Конечно, тщетно. Опухоль осталась во мне и все продолжала исторгать во вне – то есть в меня же – особый темно-млечный гормон, похожий на ртуть и на серебро. Не смотря ни на что, я оставался бессилен. И копался в себе и не мог понять, где упустил момент. И когда появилась самая первая, еще, может, и незаметная раковая клетка. Досуг не успокоил мою властную тень, а напротив – безделье и тишина наплодили мыслей, которые принялись осаждать меня. Всякая борьба с собой только больше уничтожала меня своей невозможностью. Я во второй раз согласился.

Я ищу и не могу найти того, за что могу себя упрекнуть. Я истязаю себя уничижением, душа моя не находит места, но я не вижу своей вины. Я ее ощущаю и вместе с тем не могу сказать, в чем она заключена.

5.

Сновидения