Письмо к моей дочери

Мне не хватает Джеймса Болдуина и Алекса Хейли, не хватает наших общих громогласных выходных, заполненных разговорами, воплями, смехом, плачем. Бетти Шабаз всегда будто бы со мной рядом – я помню, что на ней было надето, когда я в последний раз готовила для нее ужин. С Томом Филингзом мы вместе выпустили книгу, а еще он нарисовал портрет моей покойной матери, который висит у меня в спальне. С Осси Дэвисом я говорила за несколько дней до его смерти и согласилась выступить вместо него и его жены, Руби Ди, на мероприятии в Вашингтоне, куда они не смогли попасть.

А совсем недавно я распрощалась с Кореттой Скотт Кинг, моей названой сестрой. Каждый год, когда близится день моего рождения, я вспоминаю, что Мартина Лютера Кинга убили именно в этот день, и каждый год на протяжении последних тридцати лет четвертого апреля мы с Кореттой Скотт Кинг посылали друг другу цветы или открытки или говорили по телефону.

Мне тяжело принимать тот факт, что друг или любимый человек ушел в страну, откуда нет возврата. На героический вопрос «Смерть, где твое жало?» я отвечаю: «Здесь, в моем сердце, в моих мыслях, в моих воспоминаниях».

Мне свойственно мучительное благоговение перед той пустотой, которую оставляют за собой мертвые. Куда она ушла? Где она теперь? Правда ли, что они, в согласии со словами поэта Джеймса Уэлдона Джонсона, «покоятся на груди Иисуса»? Если так, как быть с моими возлюбленными-евреями, моими поклонниками-японцами, моими приятелями-мусульманами? На чьей груди пригрелись они?

Отвязаться от этого вопроса мне удается только тогда, когда я прихожу внутри себя к выводу, что не обязана знать абсолютно все. Я напоминаю себе: достаточно знать то, что я знаю, причем то, что я знаю, не обязательно правда.

Когда меня начинает обуревать гнев при мысли об уходе близкого человека, я стараюсь как можно быстрее напомнить себе, что мои мучения и вопросы должны сосредоточиться на том, что я извлекла из завершившейся любви и что еще смогу из нее извлечь. Какое мне оставили наследство, которое способно помочь в искусстве жить правильной жизнью?

Обучилась ли я добру,
Терпению,
Великодушию,
Новой любви,
Смеху, что звонче былого,
Большей свободе приятия искренних слез?
Если принять это наследие от ушедших друзей, можно будет сказать им
спасибо за их любовь, а Богу – спасибо за то, что они были.

19. Соболезнования

На миг, слишком краткий, вселенная приподняла свое покрывало. Тайны ее обнажились. Где-то за звездами вопросы соединились с ответами. Наморщенные лбы разгладились, веки опустились, положив конец долгим немигающим взглядам.

Ваш близкий человек занял свое место в космосе. Вы проснулись при лучах солнца и улеглись спать при свете луны. Вся жизнь была даром, открытым для вас, проклюнувшимся ради вас. Пели хоры под звуки арфы, а ноги двигались в такт праотеческим барабанам. Ибо вы поддерживали других, а вас поддерживали руки близкого человека.

А теперь перед вами – череда дней, в которых сушь и однообразие барханов в пустыне. И в этот сезон скорби мы, любящие вас, сделались для вас незримыми. Наши слова колышут пустой воздух вокруг вас, но вы не откроете в наших речах никакого смысла.

И все же мы здесь. Мы все еще здесь. И сердцам нашим больно – так они хотят вас поддержать.

Наша любовь неизменна.

Вы не одиноки.

20. В долине смирения

В начале семидесятых меня пригласили выступить в университете Уэйк-Форест в Уинстон-Салеме. Интеграция[3] там была внедрена совсем недавно.

Я сказала мужу, что мне было бы интересно туда съездить. Он был крупным строительным подрядчиком и только что подписал важный контракт, так что сопровождать меня не смог. Я позвонила близкой подруге из Нью-Йорка. Долли Макферсон сказала, что встретится со мной в Вашингтоне и к югу мы поедем вместе.

Лекция была прочитана успешно, и, когда я уже выходила, подошли студенты и предложили с ними встретиться.

Мы с Долли пошли в студенческое фойе, где на всех мыслимых диванах, стульях, табуретках и подушках на полу расположились студенты. Сидели они подчеркнуто раздельно: чернокожие – своей группой, впереди.

Вопросы они задавали не смущаясь. Один белый молодой человек сказал:

– Мне девятнадцать, я скоро стану мужчиной, но, говоря по совести, я все еще мальчишка. А вот он, – он показал на одного чернокожего студента, – страшно злится, когда я его называю мальчишкой, хотя мы и ровесники. Почему?

Я махнула рукой в сторону чернокожего парня.

– Вон же он сидит, его и спросите.

Чернокожая студентка сказала:

– Я ходила в хорошую школу, окончила ее с отличием. Правильно говорю по-английски. Почему же они, – она кивнула в сторону белых студентов, – считают, что должны говорить со мной с акцентом, да таким дремучим, что я их едва понимаю?

Я попросила ее повторить, как с ней разговаривают. Она ответила: