Пламя

Он предложил ей сигарету, щелкнул зажигалкой и вытянул руку в ее направлении. Пока он все это проделывал, его правая рука слегка дергалась, словно предупреждая о том, что в любой момент может выкинуть какую-нибудь шалость. Стараясь контролировать рефлекторное действие, он изо всех сил пожелал, чтобы рука вела себя достойно. Мисс Смит, между тем, не спешила прикуривать, наслаждаясь интимностью момента, символизировавшей некое новое равенство в их отношениях. Наконец она прикурила и подняла глаза, чтобы встретиться с ним взглядом, но он уже смотрел на собственную руку, и выражение его лица шокировало ее — то было выражение ужаса и отвращения. Он поспешно отстранился и уселся напротив нее, в другое кресло. Воцарилась тишина. Спустя минуту-другую он пробормотал: «Даже не знаю, с чего начать», и снова умолк. В голове, не позволяя поделиться беспокоившей его проблемой, бушевал ураган отвратительных и навязчивых фантазий, образов того, что могло бы случиться, утрать он контроль над рукой. Бунтарская конечность, по его ощущениям, могла ткнуть зажигалкой ей в лицо, поджечь ее волосы или блузку. Или, быть может… он отчаянно пытался выбросить из головы те садистские и непристойные картины, что теснились в ней.

Терпеливо выждав еще пару минут, она спросила:

— Я могу вам чем-то помочь?

— Я должен снова надеть поддерживающую повязку, — ответил он неестественным голосом и бросился к стенному шкафу, в котором та хранилась.

Мисс Смит встала, чтобы помочь ему, но он выкрикнул:

— Ради Бога, не подходите!

Тем не менее, пока он удерживал правую руку, она помогла наложить и зафиксировать повязку.

— Теперь все будет хорошо, — сказала она, дружески кладя руку ему на плечо и улыбаясь в его обеспокоенные глаза.

— Вы очень добры ко мне, моя дорогая, — неловко пробормотал он.

Казалось, сэр Джеймс и дальше продолжит в том же ключе, но после секундного колебания он прошел к столу и занял свое обычное место.

Отныне он вовсе не предпринимал попыток написать письмо, и, поскольку на протяжении нескольких недель никаких необычных инцидентов не происходило, снова снял повязку.

Но однажды вечером случилось нечто странное. Его навестил новый и блестящий местный священник, преподобный Дуглас Макэндрю, приглашенный для обсуждения возможной установки в храме более экономичной системы центрального отопления. Когда гость ушел, сэр Джеймс взял лист бумаги, на котором во время разговора оставлял краткие записи. Увиденное поразило его. Напротив каждого пункта в списке стоял непристойный, а иногда даже богохульный комментарий, написанный словно чужой рукой — грубой, бесстыдной, неуклюжей и инфантильной. К примеру, напротив рубрики «Предложения Макэндрю» значилось такое примечание: «К черту Макэндрю, лицемерного клирика».

Отойдя от первого шока и успешно удержавшись от того, чтобы признать, что комментарии его даже позабавили, он на какое-то время предался унынию. Неужели этот чертенок, этот дьявол, обосновавшийся внутри него, будет теперь преследовать его вечно? Чего он от него хочет, этот сатанинский дух? Сэр Джеймс припомнил и обдумал его различные поступки. Если бы та сила, что заселилась в него, проявляла беспокойство исключительно по поводу письма, ее вполне можно было бы рассматривать как некого ангела-хранителя, защищающего его от разрушения карьеры через сущее донкихотство. Но нет! Существо — или что там еще — было определенно порождением зла, вульгарно сексуальным и получающим удовольствие от жестокости.

Через некоторое время его осенило. Раз уж чертенок выражает себя через письмо, он мог бы предоставить ему возможность высказаться более полно, — вдруг удастся понять, чего тот добивается? Тогда, возможно, с ним совладать удастся или же (эта мысль была тут же неумолимо отброшена) от него откупиться.

С чувством глубокой вины — он крайне неодобрительно относился к каким бы то ни было занятиям оккультизмом — сэр Джеймс потянулся за новым листком, взял карандаш и занес руку над девственно-чистой поверхностью бумаги. Какое-то время рука оставалась неподвижной, но вскоре неуверенно задвигалась, и через пару мгновений ручка устремилась вперед в потоке слов. Почерк снова выходил неаккуратным, растянутым и неестественным, однако же то был его собственный почерк — точнее, искаженная и незрелая версия оного.

Шокированный, но очарованный, он прочел странную околесицу. По большей части то были богохульства и ругательства, но мало-помалу вздор становился все более и более вразумительным, раскрывая грубую и злобную личность, глубоко несчастную вследствие крушения ее безумных замыслов и тщетности извращенных идеалов. Письмоводитель полагал себя настоящим сэром Джеймсом, почему-то лишенным свободы и почти беспомощным. Самый внятный пассаж выглядел так:

«И что это на меня нашло? Почему я чувствую себя обязанным писать это проклятое дурацкое письмо? Эти молодые коммуняки должны получить то, чего заслуживают. И вообще это не мое дело, а будь моим, я бы наказал их кнутом, а то, если бы достало смелости, и вовсе бы вздернул. Рабочие должны знать свое место.