Пламя Азарота (СИ)

Каждое утро Рушдан с опаской поднимал ресницы, боясь, что за ночь на них осели дюжины песчинок и те вновь начнут больно колоть глаза, едва незадачливый сын копейщика попытается их открыть. Каждый вечер он закутывался с головой в свой потертый куцый плащ, придвигался поближе к обложенному камнями костру в надежде уберечься от холода и старался заснуть как можно быстрее. Но неизменно просыпался от тявканья привлеченных запахом мяса гиен или хлопанья тяжелых тканей на ветру. Полог шатра, окруженного дюжиной стражников в черно-желтых плащах, приподнимался по нескольку раз за ночь, и однажды Рушдану, ночевавшему в нескольких ярдах в стороне, даже повезло увидеть женский силуэт в прозрачных белых шальварах, скрепленных по бокам дюжинами тонких шелковых лент с золотыми подвесками. При каждом шаге ее одежды тихо звенели, словно на них были нашиты сотни крохотных колокольчиков, но в тот раз она остановилась на самом пороге шатра и Рушдан проснулся не от перезвона, а от звука ее голоса, гулко разнесшегося над спящим лагерем.

— Откуда здесь столько гиен?

Боги были столь милостивы, что Рушдану посчастливилось открыть глаза за мгновение до того, как на плечи наложницы легла теплая накидка из мягкой шерсти, и он успел увидеть и тонкую руку с широкими серебряными браслетами у запястья, локтя и самого плеча, и гладкий живот, и белеющую в лунном свете маленькую крепкую грудь.

— Их привлекает лагерь, — ответил тархан, освобождая лежавшие на плечах рыжие волосы женщины. — В иные дни они ищут оставшиеся на стоянках караванов объедки или идут за пустынниками. Те прикармливают их, как псов. Вернись в шатер.

— Не оставляй меня одну, — попросила наложница, поворачивая к нему лицо с тонким носом и ямочкой на подбородке. Протянула руку, просовывая пальцы в распахнутый ворот темной туники, но тархан отстранился и шагнул на освещенный луной песок, зашуршавший под его высокими сапогами с загнутыми носами.

— Ты обещала мне не перечить.

— Я никогда не перечу моему господину, — засмеялась наложница. Словно говорила с давним другом, а не с правителем одной из сильнейших калорменских сатрапий.

— И выполнять мои приказы с первого раза. Иначе я отошлю тебя в столицу, как и обещал.

— Ты солнце моей жизни, как я смею ослушаться тебя?! — крикнула ему в спину наложница, но тархан даже не обернулся.

— А я сказал тебе вернуться в шатер!

— Закройте рты, — грубо проворчал один из воинов, проснувшийся от звука голосов, а в следующую секунду уже вскочил на ноги лишь ради того, чтобы вновь повалиться в песок. — Умоляю, простите, господин, я не узнал вас в темноте!

Тархан негромко рассмеялся и лишь махнул провинившемуся воину рукой с одиноким золотым перстнем-печаткой, прежде чем раствориться в темноте среди шатров. Воин шумно выдохнул — среди мужчин, стерегущих шатер тархана, послышались тихие ехидные смешки, — и вознес хвалу кутающейся в шерстяную накидку женщине:

— Да благословят тебя Таш и Зардинах, прекрасная Вилора, за то, что у господина нынче хорошее настроение!

— Я его верная раба, достопочтенный. И всегда рада угодить господину, — лукаво ответила наложница и изящно повернулась на носках, исчезнув в темном шатре. Осторожно пошевелила маленькой — в фут длиной — кочергой угли в прямоугольной жаровне на низких гнутых ножках, забралась, сбросив накидку, на столь же низкое и совершенно жесткое походное ложе и закуталась в покрывало из мягкой золотистой шкуры с длинным мехом, согревая его своим теплом. Ильгамут может бродить по лагерю до самого рассвета и вернется продрогшим до костей.

Вилоре это было не по нраву. Никому из его слуг не было — разве что низшим рабам, но подобные редко питают к господам столь же сильную любовь, что и свободные люди, воспитанные в почитании и уважении к благородным, — и даже простые копейщики смели просить тархана не покидать шатра без охраны. Ильгамут лишь улыбался в ответ, но Вилоре прекрасно виделось, сколько в этой улыбке было раздражения.