Пламя и ветер

Я на углу стою — и в зной и в холод,
в пальто потрепанном — и летом и зимой.
В глаза мне, не мигая, смотрит Голод,
друг неотступный мой.

Зрачки безжизненны, глядит он тускло, тупо.

Делю с ним и ломоть, и плошку супа.
Нас — двое. Перед нами, как всегда,
мелькают дам напудренные лица,
плывут священники, улыбка их лоснится,
проходят господа...

Как зверь перед прыжком, я выгнул спину,

я злостью лютою охвачен, как огнем!

Но лишь плюем опять вдогонку господину

мы, с Голодом вдвоем.

— И что только выйдет из Петра? — говорили родители обеспеченных детей и делали озабоченное лицо, словно их ничто так не беспокоило, как будущее этого юноши.

— Ничего из него не выйдет! — усмехались те, кому не хотелось притворяться, и махали рукой, ставя на нем крест. Только Густав фанатически верил в него.

— Что из него выйдет? Не беспокойтесь. Придет время, увидите! Удивитесь, да как! — сказал он Еждичку.

— Вы думаете, он еще удивит нас? Кого же? Только не меня!

— Видно будет, — отозвался Густав и осведомился у Еждичка, не знает ли тот, где можно на время поместить приезжих актеров.

— Разве что на акации перед трактиром «У Карла Четвертого». Больше негде, — насмешливо ответил Еждичек.

— Вы из тех, что господу богу кланяетесь до земли, а ближнего готовы утопить в ложке воды, — это всем известно, фарисей. Лучше я удавлюсь, чем еще когда-нибудь попрошу у вас доброго совета, ханжа вы этакий! Иисусик!

— А что мне перед тобой выламываться, ты у меня не покупаешь, жид пархатый, нос горбатый!

Розенгейм даже не глянул больше на Еждичка.

Мария удивлялась: после смерти мужа у нее пропала охота ходить на похороны. Но богослужения она посещала аккуратно, каждое воскресенье. Марии было немного стыдно, что ей теперь не по средствам подавать нищим, которые, однако, не перестали учтиво здороваться с ней, но не протягивали руки за подаянием.

Мария чувствовала, что и ей недалеко до нищенской сумы. В костеле она вела себя уже не так, как прежде, — не садилась на передние скамьи, держалась позади, думала не столько о богослужении, которого никогда не понимала, сколько о покойном муже, и сразу же из костела спешила на кладбище.

Там она всякий раз поправляла что-нибудь на могиле мужа, и в такие минуты ей казалось, что она касается лба, лица и уст своего бедного Иозефа.

Ах, почему он умер, о, господи Иисусе, почему оставил ее одну! Жили бы мы вместе и умерли вместе!

Потом она шла к могиле своих двойняшек, хотя ее там, собственно, уже не было: Мария не заплатила вовремя за место и его отдали другим. Но она все-таки приходила постоять там, эта пядь земли оставалась ее землей, здесь покоилась частица ее плоти, частица ее и мужнина сердца, ее и его слез.

3

Весь день по городу, подобно осенней тени, бродил не старый еще человек, такой отталкивающей внешности, что встречные обходили его стороной. Оборвыш, на ногах опорки, брюки дырявые, весь заросший — из серой путаницы волос и бороды глядят пронзительные глаза.

Пришелец появился у Хлумовых, но не попросил милостыни, не протянул руки за подаянием.

Мария мыла посуду и не заметила, как он тихо вошел и остановился в дверях. Оглянувшись, она вскрикнула. Испуганный этим возгласом, Петр выскочил из комнаты.

— Кто вы? — резко спросил он. — Что вам надо?

И тотчас сообразил: это Енеба, теткин муж, выпущенный из тюрьмы.

Мария дрожала и была бледна, как смерть.

— Что вам надо? Уходите! — закричал Петр, весь покраснев. «Ну, конечно, — подумал он, — это тот самый, который собирался убить папину сестру».

Бродяга заговорил глухим, замогильным голосом:

— Я пришел сказать вам, что легче убить человека из любви, чем из ненависти.

Он тяжело перевел дыханье и пошатнулся, — видимо, хотел подойти к столу, у которого стояла Мария. Та заплакала, закрыв лицо руками.

— Эман, уходи! — упрашивала она. — Уйди, мы не хотим тебя ни видеть, ни слышать.

Енеба ответил таким же глухим голосом:

— Я потерял облик человеческий, я гад, который ужалил свою жену и вас обрызгал ядом. Я страшный грешник, и нет мне прощения. Забудьте меня, прощайте.

Шатаясь, он вышел.

Мария с сыном ошеломленно глядели вслед этому отверженному человеку. Мария утерла слезы.

— Ужас! — вздохнула она.

Взволнованный Петр не говорил ни слова, только думал с горечью:

«Вот во что превращает человека несчастная любовь! В обломок, в развалину!»

Эмануэль бродил по городу, искал работу на стройках, но его нигде не брали. Кому нужен бродяга, оборванец, когда кругом столько своих умелых работников ходит без дела!