Пламя и ветер

Длинный, тонконогий Роудный ходил по комнатке, останавливался у окна и смотрел на косогор, на замшелые, раскрошившиеся памятники заброшенного еврейского кладбища. Он был явно не в духе, к тому же, в конце летнего сезона, видимо, без работы.

Обиняками он заговорил о том, что позавчера был по делам партии в Праге и там, мол, справлялся о работе для Петра.

— Был бы ты юристом, — сказал он, обернувшись к Хлуму, — можно было бы устроиться переписчиком у какого-нибудь адвоката, члена нашей партии. Запишись на юридический, партии нужны правоведы, а не журналисты с философским образованием. Жаль, что у тебя нет в Праге никакой протекции, кроме моей! Что я для пражских товарищей! Подумаешь, какой-то Роудный! Все они там страшно заняты, с портным из захолустья им и поговорить-то недосуг.

Петр поделился с Роудным своими планами. Реальны ли они? Надо удержаться в Праге во что бы то ни стало: он, Гарс и Скала поселятся вместе и станут помогать друг другу. Петр будет писать в газеты, чтобы иметь хоть какой-то заработок.

— Ясно одно, — сказал портной, — тут ты зачахнешь, как... — И он назвал несколько имен — бывших гимназистов, которых до сих пор кормили родители.

— Опротивело мне быть дармоедом! — гневно сказал Петр.

— Я тоже знаю, что такое безработица. Она как язва: если долго не проходит, возможно заражение крови. Люди уходят из партии, пресмыкаются перед работодателем, бросаются с моста... Безработица больше всего подрывает дух труженика.

Петр полюбопытствовал — кому Роудный говорил о нем в Праге. Роудный ответил не сразу: с секретарем профессионального союза Бубником, которого знал уже много лет, с тех пор когда Бубник был рабочим.

— А сейчас он барин! — вырвалось у портного. — Просто не верится, до чего может испортить человека высокий пост. А ведь этот пост ему дали его же товарищи, рабочие. В конце концов такой человек начинает воображать себя благодетелем, хотя он просто выполняет свои обязанности, и за жалованье, разумеется! Ведь ему платят, и платят хорошо, как высококвалифицированному рабочему. Да еще, того и гляди, попадет в парламент.

По дороге от Роудного Петр зашел к Розенгейму. Тот страшно обрадовался, словно год не видел приятеля, хотя всего неделю назад был у него в больнице.

— Ты уже не берешь Юлиньку на ночь домой? — осведомился Хлум, видя, что, против обыкновения, ребенка нет дома.

— Она у Лашковых. Кристинка вообще хочет оставить Юлиньку у себя: мол, у Беранковых и без того много детей; кроме того, Беранкова в последнее время помогает мужу в мастерской. У Лашковых о девочке заботятся, души в ней не чают. И представь себе, Цилка написала мне, что приедет за ребенком! — Густав забегал по своей грязной лавчонке. — Словно это ее ребенок, а не мой! Нет, Юлинька только моя, с первых же дней! Пусть Цилка не воображает, что мы отдадим ей Юлиньку. Представляю, как ей жилось бы с такой матерью! Нет, мы твердо договорились с Кристиной.

— А не выйдет она за Сватомира?

— Что ты, на этом окончательно поставлен крест. Она ходит сюда, ко мне, мы вместе обсуждаем будущее Юлиньки. Она хоть и языкастая, эта Кристинка, но очень славная девушка, — сказал Густав спокойным и даже мечтательным тоном. — Она и Гойерова — совсем разные люди.

— Уж не влюбился ли ты в нее, старый донкихот?

— Я? — Густав покраснел. — А что, разве похоже?

— Даже очень!

— Ну, а если и так? — улыбнулся Густав. — Не настолько уж я старше ее... С годами разница и вовсе сгладится... Откровенно говоря... а впрочем, нет, нет, я ничего не сказал! Ведь ты расскажешь Антонину, а он таких вещей не понимает, сам знаешь. — Густав махнул рукой и поглядел Петру в глаза. — А как твои дела с красавицей Евой Голиновой? Из меня вытягиваешь сокровенные тайны, а о себе молчишь как рыба.

— Не молчу и ни от кого не скрываю, что всякий раз с нетерпением жду ее приезда. Неделя, пока я ее не вижу, для меня целая вечность! Особенно теперь, когда Грдличка уехал открывать для себя Чехию.

И в самом деле, художник забрал свой альбом и трость и исчез. Из Индржихова Градца он прислал Петру открытку, писал, что пруды на юге Чехии неописуемо хороши, вот где поселиться бы навсегда, приобрести домик, поле, жениться! Но прежде пришлось бы развестись с «законной женой» — живописью, а из этого ничего не выйдет.

Ева приехала в новой шляпе с широчайшими полями, Петр даже не сразу узнал ее в толпе пассажиров, вышедших из поезда. Ева сама подошла к нему.

— Как она тебе идет! — воскликнул Петр, сжимая ей руку. — С каждым разом ты все хорошеешь, с каждым днем я люблю тебя все крепче, — прошептал он; Ева счастливо улыбнулась и сказала:

— Ты же знаешь, что я хочу нравиться тебе все больше. Это вполне естественно. Почему ты до сих пор не понял этого, мой мальчик? Мой — как это чудесно звучит!

Петр проводил ее до дому, подождал немного, и они вместе пошли гулять в Плигалову долину.