Пламя и ветер

— Скорей бы кончились каникулы, скорей бы ты поселился с товарищами в Праге! А я буду приходить к вам в гости. Ах, как я мечтаю о том, чтобы мы поскорей зажили как муж и жена! Хорошо бы тебе нигде не служить. Моего заработка хватит, а ты будешь сочинять стихи. Ты поэт, я верю в тебя!

— Какой я поэт, ты ошибаешься, Ева! Я сам часто сомневаюсь в своих способностях. Честолюбия у меня нет, я не гонюсь за славой. Стоит ли тебе кормить меня ради столь сомнительной перспективы?

— Но ведь тебе хочется писать, верно? А я хочу, чтобы ты занимался тем, к чему у тебя лежит сердце, к чему тянется все твое существо. Ты будешь писать стихи и рассказы. А по вечерам мы с тобой будем гулять, взявшись за руки. Всюду, где нам вздумается — на Градчанах, на Петршине, побродим по Малой Стране. А потом вернемся домой, и ты прочтешь мне то, что в этот день написал. Вот о чем я мечтаю!

— Я и не знал, что ты такая фантазерка, такая наивная, сердце мое, — сказал Петр. — Ты хорошо придумала, нам будет чудесно вдвоем. Но жизнь наша станет еще лучше, если я тоже буду зарабатывать, а не превращусь в твоего нахлебника. Что мы с тобой, девочка, знаем о том, как живется поэтам и писателям в Чехии? Мне немного известна только биография Тыла да Божены Немцовой, недаром она возложила терновый венок на гроб Гавличка. И вообще, Ева, у нас талант не скоро получает признание. Зачастую талантливый человек совсем выбьется из сил или вовсе не доживает до дней своей славы. Взять хотя бы Маху: его настолько забыли, что, казалось, пришлось открывать его заново. Нет, я решительно не хочу быть дармоедом, — взволнованно говорил Петр.

— Почему же дармоедом? Ведь мы любим друг друга, стало быть, каждый из нас старается сделать жизнь другого радостней, счастливее, если надо, идет и на жертвы.

— Какая ты умница, Ева, — с нежной иронией улыбнулся Петр. — А главное, такая заботливая. — И он поцеловал ее в плечо.

— Я говорю то, что чувствую, что мне подсказывает любовь к тебе. Сколько еще нужно в ней признаваться, медвежонок ты этакий? Страшненький. Ишь как наморщил лоб! Когда я думаю о нашей будущей жизни, мне почему-то представляется дорога, обсаженная цветущими деревьями. — Ева повернулась к Петру, широко раскрыв серо-зеленые глаза. — У Бальзака в «Шагреневой коже» сказано, что женщины любят в мужчинах прежде всего самих себя. Я не согласна. Тебя я люблю за то, что ты такой, как есть, совсем не похожий на меня.

Они шли вдоль речки, около запруды; Петру невольно вспомнилась прогулка с Кларой Фассати, и словно отблеск зари на листве деревьев, возник образ темноволосого юноши — прославленного Карела Гинека Махи.

И Петр, обняв и целуя Еву, шептал:

Золотые слезы
сыплет звездный вечер...
Лучше серны белой
никого не встречу!

3

Стояли чудесные, солнечные дни. Петр так долго пролежал в больнице, а в городке ничего не изменилось! Как всегда, была безлюдна по утрам площадь, как всегда, там ежедневно прогуливался окружной начальник, потом с гомоном пробегали школьники, галантерейщик Гольдман, убеленный сединами, выплывал на тротуар и с трубкой в зубах стоял около своей неказистой лавчонки. У мясных лавок судачили кумушки, лавочник Еждичек проезжал с тележкой, Альма Вальти важно шагал с вилами на плече. У дверей мясника Велебы лежал пес Енерал.

Солнышко палило, святой Флориан по-прежнему стоял в садике у пиаристского костела, устремив безнадежный взгляд поверх кустов сирени. За поташным заводом бежал черный ручеек — клоака города, в полнолуние собаки на живодерне истошно выли, — как говаривали старухи, — не к добру.

Жизнь городка, расположившегося вокруг руин средневекового монастыря, из года в год текла привычным руслом. И если многих вы бы уже недосчитались в Ранькове, то взамен появились другие, и сегодняшний день как две капли был похож на вчерашний. Время не двигалось, словно корабль на приколе, команда которого вымерла.

Орличкова со своей кадушкой тащилась через площадь по горбатой мостовой. На углу, близ ратуши, сдвинув шапку набекрень, стоял Сватомир Чешпиво, курил сигарету и думал о спрятанных деньгах.

Нет, он уже не в силах дальше терпеть, эти тяжко добытые деньги должны наконец переместиться в его карман!

И вот, с бутылкой рома в кармане, Сватомир ночью вышел в поле за кладбищем; там он выждет, пока город уснет. Впрочем, что ему до города, пусть раньковчане сидят в трактирах, сколько им вздумается! Главное, чтобы крепко спал могильщик!

Едва Чешпиво-младший вышел на дорогу, он услышал за собой быстрые шаги. Сватомир остановился, хотя ему хотелось мчаться со всех ног.

— Кто там? — испуганно крикнул он.

— Эт-то я, Альма. Ты ищешь братьев Рейголовых, Сватя? Они с девчонкой т-т-там ок-коло к-кирпичного. В-возьми м-меня туда, Сватя, — заикаясь, упрашивал Альма.

— Вот тоже придумал! Тебе давно пора спать. Заворачивай оглобли и катись, урод, не то я за себя не ручаюсь.

Ошеломленный Альма засопел, повернулся и по скверной, разъезженной дороге устремился обратно в город, словно за ним гнались черти.