Пламя и ветер

Уходя, Трезал упоминал, как обычно, о родиче со стороны жены, Норберте Зоуле. Какой это был замечательный человек, талантливый и неукротимый, такой же, как Карел Гавличек-Боровский, хоть и не столь признанный. Кто нынче о нем помнит? Рабочие на собраниях и сходках поют запретную «Тюремную песню» и даже не знают, что сочинил ее Зоула, что он написал ее в тюремной камере, на клочке бумаги, из которой арестанты клеили кульки.

Никто уже не помнит, что в борьбе за человеческие права, за право рабочих на лучшую жизнь Зоула потерял здоровье и умер изгоем в Америке, в Пайн-Вью, умер тридцати двух лет, от туберкулеза, который получил в наших тюрьмах. Прожил на три года меньше, чем Гавличек-Боровский! Даже в Лштени не знают, что Зоула был их земляк.

Сапожник вздохнул и сказал, словно обращаясь к самому себе:

— Частенько я думаю, как тяжко было ему умирать там, на чужбине, таким молодым... И, уже выходя из больничного сада, все еще статный и прямой, старик Трезал проговорил: — Твой отец, Петр, был бы еще жив, кабы пьяный офицер не ткнул его саблей. Да, он мог бы жить, и вся ваша судьба была бы иная, ты бы учился, а не лежал тут, как Лазарь. Вот то-то! Такова судьба, и человек наперед никогда не знает, что к худу, что к добру.

Он пощипал свои усы, уже совсем поседевшие, похожие на лисьи хвосты, и, помолчав, глядя куда-то вдаль, словно проникая взглядом сквозь листву деревьев и желтые стены здания, добавил:

— Обо всех нас книгу можно было бы написать, парень, целую книгу!

Глава двадцатая

1

И вот пришел день прощанья с больницей. Петр приобрел здесь новых друзей — доктора Клена, сестру Веронику, — сегодня она принесла ему букет гвоздики.

— Вспомнился мне наш домик, наш садик, — сказала Вероника. — Деревня моя стоит среди чистого поля, кругом ни холмов, ни леса. Только в ясный день видны вдали вершины Крконошей. Вечерами я сиживала у окна, слушала, как играют парни на гармонике. К ним я никогда не смела выходить, мать меня просватала сыну господню. Родной дом — теплое гнездышко, я там жила, не зная забот и печалей. Скучаю иной раз по дому...

— Вы знаете мои взгляды...

— Знаю, можете не повторять. Не говорите мне, что призвание женщины — любить мужа и рожать детей. Об этом я только и слышу от вас. Но я дала обет и не нарушу его!

— Я не собираюсь посягать на ваши чувства и убеждения.

— Вы неверующий, я знаю, что вы скажете. — Она покраснела и склонила голову. — Жаль мне вашу душу, я молюсь господу богу за вас, чтобы он просветил вас и избавил вас от этих мыслей. Только любовь к богу милосердному и к Иисусу спасет мир.

— Да, любовь, сестра Магдалена. Но не к богу, а к людям. Любовь к людям, земная любовь. Она — величайший дар...

— Передайте привет барышне Еве, — сказала Вероника, торопясь проститься.

Она украдкой глядела вслед ему из окна. Вот он идет пружинистым шагом, нетерпеливый, прямой, полный жажды жизни, идет к железным воротам, выходит из них, сворачивает к городу и исчезает за купами молодых лип.

Сердце маленькой монашки учащенно билось. Мысленно она шла за Петром, видела, как он шагает, насвистывая, вскинув голову, ему весело, он рад, что сегодня суббота и он увидит свою возлюбленную, эту черноволосую Еву. На повороте дороги они обнимутся, будут долго глядеть друг другу в глаза, улыбаться, держаться за руки и опять обниматься.

Неужто это грех?

Когда они поженятся, у них родится ребенок. Такова жизнь. Такова земная любовь, горячая, чудесная, полнокровная, чарующая, как цветы майской ночи.

Мирские соблазны весенним половодьем нахлынули на красивую девушку в монашеском одеянии.

Она опустилась на колени, прикрыла глаза, стала молиться.

— ...не введи нас во искушение, — повторяла она. — И избави нас от лукавого...

Когда Вероника встала, голова у нее закружилась. Она пошатнулась, ухватилась за оконную раму, с трудом переводя дыхание.

Был солнечный день, вдали в трепетном мареве виднелись Позовские леса.

2

И вот Петр опять дома. Работы на пруду уже кончились, да, кстати говоря, физическая работа все равно была бы ему еще не по силам. Петр чувствовал себя легким, воздушным, на душе было весело, несмотря на сознание, что он опять сел на шею матери, а у нее сейчас почти не было жильцов, их призвали в армию и послали на маневры. Правда, недели через две-три они вернутся.

— Главное, что ты дома, — радовалась Мария. — И выздоровел. Все остальное образуется. Хуже ли живется, лучше ли, никогда нельзя терять надежды. Я рада, что работам на пруду пришел конец, по крайней мере, ты теперь начнешь учиться.

— А знаете, мама, я не очень рад. Работа была тяжелая, но приятная, кругом люди.

— Люди? Бродяги! — со вздохом возразила Мария.

— Разве они не наши ближние?

— Вшивые скоты!

— Люди, люди, маменька!

— Вшивые!

— И все-таки люди, маменька. Такого же образа и подобия, как мы. Такая же у них душа и сердце.

Петр зашел к Роудному, тот долго распространялся о маневрах, которые престолонаследник — он сейчас занимает пост генерального инспектора армии — затеял у сербских границ, неподалеку от Сараева. Это, мол, вызов сербам.