Пламя и ветер

— Еник, где ты, Еник?

Это была водоноска Орличкова. Маленькая, как жучок, она бежала вдоль поезда и искала сына.

— Еник, где же ты? Ради бога, не уезжай, вернись! Не стреляй, не езди на фронт!

Полицейские накинулись на нее, женщина сопротивлялась, ее били. Орличкова зашаталась и упала ничком у ног Фогельзинга.

Навзрыд заплакала учительница Рандова, провожавшая Пухольда, вслед за ней зарыдали все женщины. Солдаты в эшелоне кричали, махали руками, угрожающе сжимали кулаки:

— Пустите их к нам, не то...

Сейчас им уже было ясно, кто их подлинный враг, — это тот, кто стоит между ними и их близкими.

Но было поздно, поезд тронулся.

— Погодите, сволочи, мы еще вернемся. Мы вам свернем шею!

Двое полицейских тащили Орличкову в комнату возле зала ожидания; начальник станции устроил там пункт первой помощи. Дамы из Красного Креста устремились вслед, чтобы оказать помощь первой жертве войны. Потом Орличкову предадут военному суду и посадят в тюрьму.

Толпа сжалась, трепеща, словно на нее напали вооруженные бандиты. Так им начинало казаться. Да так оно и было.

Подул сильный ветер. Поезд все быстрее мчался на юг, извергая дым и искры. Сверкали зарницы.

— Очистить перрон! — орали фельдфебели. Военные патрули и полицейские с винтовками наизготовку двинулись на темную массу толпы.

Фон Фогельзинг, расставив ноги и положив правую руку на эфес сабли, наблюдал за происходящим.

Начался ливень, разразилась гроза.

Под проливным дождем раньковчане бежали в свои полуопустевшие дома; сельские жители укрылись в трактирах.

В толкотне и давке у дверей вокзала сбили с ног и потоптали лавочника Еждичка. Он лежал, никем не замечаемый в темноте, под лестницей у стены. Придя в себя, Еджичек захрипел и громко застонал, не в силах подняться на ноги.

Перед ним появились две фигуры, прятавшиеся под навесом. Еждичек сразу узнал их: это были Рохлина и Франтишек Рейгола.

— Помогите!

— Что с вами? — спросил Рейгола и приподнял Еждичка.

— Меня затоптали... Нарочно! — скрипя зубами от боли, ответил лавочник.

— А кто? — поинтересовался Рохлина.

— Ну, кто! «Соколы» и социалисты. Я донесу на них. На всех донесу.

— А кому? — спросил Рейгола и тихонько свистнул.

— Как кому? Государю императору!

— «Соколы» и социалисты уже ходят в военной форме и отправились умирать за государя императора. На кого же ты хочешь доносить, паскуда? — рассердился Рохлина.

Франтишек Рейгола опять насмешливо засвистел.

— Ах, ты ругаешь порядочного человека! — Еждичек замахал руками перед носом Рохлины. Он уже твердо стоял на ногах. — Голь перекатная!

— Мне нечего стыдиться, я занимаюсь честным ремеслом, как и мой отец. А чему ты выучился от своего отца? Доносить?

— Иди доить своих дохлых коз, сволочь!

— Сейчас война, и у меня нет никаких коз, — ледяным тоном сказал Рохлина. — А если ты на кого донесешь, я тебя подою — пущу кровь, так и знай, запросто, ведь сейчас война.

Вблизи послышались шаги, видимо, военного или полицейского патруля. Рохлина с Рейголой поспешно скрылись в дождливой ночи.

Еще раз послышался дерзкий хохот Рейголы.

Потом оглушительно ударил гром, и яркая молния озарила безлюдную площадь перед вокзалом.

5

Вместе с Роудным к нему домой прибежали Розенгейм и Петр с Евой. На вокзале все они держались вместе.

Роудный устал от быстрой ходьбы. Обессиленный, он оцепенело сидел на койке, глаза у него ввалились, он заметно постарел за эти сумасшедшие дни. Ему было только тридцать пять лет, а выглядел он сейчас на все сорок пять.

Еще утром все они прочли в газетах о боях под Белградом.

— Это страшно, — сказал Роудный. — Все мы против Габсбургов и против войны, и все же воюем, стреляем, убиваем людей, которые не причинили нам никакого зла. Мы враги войны, мы отлично знаем, что это война против нас всех, против чешского народа, против социализма, и все же стреляем, послушно убиваем людей, как нам велят!

— Война — величайшее варварство! — возмущенно воскликнул Густав.

— Ах, если бы мы могли крикнуть на весь мир: «Пролетарии всех стран, объединяйтесь против своих подлинных врагов — капиталистов и империалистов! Оружие у вас в руках!» — сказал Петр.

Ева смотрела на него с восхищением.

— За нас, мужчин, этот призыв бросила Орличкова, — сказал Роудный. — Скромная женщина, не знаменитый политик.

— А мужчины повиновались приказу, все до единого сели в поезд и уехали, — вставила Ева. — Женщины никогда не поступили бы так! Они никогда не покинули бы своих семей!

Роудный удивленно поглядел на нее и стиснул кулаки.

— Да, вы правы, барышня, — воскликнул он. — Габсбурги превратили нас, чехов, потомков гуситов, в покорную скотину. Но я верю, что это страшное испытание заставит чехов опомниться, они поймут, что надо делать, хотя политические вожди и не подсказали им этого.

Друзьям не хотелось больше разговаривать, все трое были взволнованы и подавлены, избегали глядеть в глаза друг другу и в унынии сидели на койке.

Гроза не прекращалась, молния сверкала, дождь стучал в оконце мастерской.

— Затоплю-ка я печку и вскипячу чай, — спохватился Роудный.

— Дождь уже кончается, мы сейчас пойдем, — хрипло сказал Густав.

Все встали.