Пламя и ветер

Потом все встали, и Коларж закончил обряд, а полковник произнес по-немецки длинную речь. Он много кричал, словно сердясь на кого-то, очевидно на сербов, потом говорил проникновенным тоном, видимо о государе императоре, и потом, — снова твердо и жестко, — наверное о долге чешских солдат, которых он называл австрийскими воинами. Какой-то фельдфебель вкратце переводил его речь:

— Ваш долг, мужи Австрии, защищать отечество до последней капли крови. Отомстите убийцам его высочества эрцгерцога Франца-Фердинанда, вашего земляка и соседа, которого вы любили, как родного отца! Отомстите за него! В священном гневе стреляйте по врагу, повинуясь своим офицерам, унтер-офицерам, фельдфебелям, капралам, сержантам! Чем более метко вы будете стрелять, австрийские воины, тем скорее вернетесь домой, к своим семьям. Ура, ура, ура!

Духовой оркестр грянул австрийский гимн:

Слава Австрии великой,
славен будь ее монарх!..

Казалось, весь город собрался на площади. Солдаты в строю, под музыку, сейчас отправятся обратно в казармы. Вечером они уезжают на фронт.

Полковник собирался покинуть площадь, и ординарец подвел его коня к краю тротуара — как раз против лавки Гольдмана. Но конь вдруг заартачился, не желая трогать с места. Когда же всадник безжалостно стиснул его ногами и пришпорил, конь стал брыкаться, попятился и выдавил стекло в разукрашенной витрине. В мертвой тишине, нарушаемой лишь шумным дыханием солдат, со звоном посыпались осколки. Обвитый черно-желтой лентой портрет императора вывалился из витрины на тротуар, и конь наступил как раз на голубой мундир его величества, блиставший высшими орденами империи.

— Ай-вай! — в ужасе простонал Гольдман, стоявший в дверях лавки, рядом с окружным начальником, который метнул на него такой взгляд, что у Гольдмана захватило дыхание, а в глубине сознания промелькнула мысль — возместит ли мне казна без долгой волокиты этот крупный убыток? Счастье еще, что на государя императора наступила лошадь, а не человек! Человека бы, уж конечно, посадили в кутузку, и конец ему.

К витрине подлетел учитель Цукрарж, чтобы спасти, что можно. Он схватил портрет, обтер его носовым платком, почтительно поцеловал и тщательно свернул в трубку.

Фогельзинг наконец обуздал коня и, весь красный от стыда и злобы, скомандовал солдатам строиться. Полк зашагал обратно в казармы.

«Гнусная скотина! Надо бы ее пристрелить», — мысленно бушевал полковник, а охрипший начальник в душе благодарил бога за то, что мерзкая лошадь не нагадила на портрет государя императора. Ведь и это могло случиться!

Гремела бодрая военная музыка.

Провожающие стояли у казарменной ограды. Вечером они пошли за солдатами на вокзал. Новобрачные, еще не намиловавшиеся всласть, беременные жены, матери с младенцами на руках и малышами, цепляющимися за юбку, бабки с внучатами, держащие узелки с гостинцами, которые они не смогли отдать новобранцам, старухи, чьи дети давно ушли из дома и не подавали о себе вестей, старики, изнуренные тяжким трудом в барских имениях, на церковных владениях, в каменоломнях, бедняки, гнувшие спину на крохотных земельных участках, в жалких лавчонках и мастерских, — все они терпеливо ждали возможности попрощаться с новобранцами, мужчинами во цвете лет, поцеловать их, в последний раз помахать рукой, пожелать скорого и счастливого возвращения.

Всюду кишели люди, в трактирах и распивочных было полным-полно. Эвжена Трезала, так кстати заехавшего домой, чтобы попрощаться с новобранцами-братьями, наперебой звали играть: деньги сыпались в его карманы со всех сторон.

К вечеру небо заволокло тучами, начало моросить, и когда длинная безмолвная колонна резервистов вышла из казармы, было уже совсем темно. Унтер-офицеры наводили порядок, орали, отгоняли штатских, чтобы те не лезли к марширующим шеренгам.

В темноте на Червеных холмах вспыхнуло алое зарево.

— Пожар! — крикнул кто-то.

— Пустяки! Горит только стог Волосатых.

— Ночлежка для бродяг! — подхватил другой голос и добавил, хихикнув: — Сгорит несколько сотен вшей, и пусть сгорит!

И все.

Пожар никого не интересовал.

Все спешили на вокзал, вслед за солдатами. Но Фогельзинг приказал запереть вход и поставить там часовых.

И это называется проводы?

Только сейчас провожающие осознали, что их дорогие уезжают и, быть может, не вернутся.

Поднялся крик, мальчишки лезли через забор, а женщины, обойдя здание вокзала, устремились к поезду. Под конец черная масса толпы, оттеснив часовых, штурмом взяла вокзал. Двери затрещали под ее напором, и люди прорвались на перрон.

Между воинским эшелоном и толпой, растянувшейся вдоль состава, прохаживался командир полка фон Фогельзинг. Вот он остановился, расставив ноги. Его обступили окружной начальник Гейда, законоучитель Коларж, несколько офицеров и унтер-офицеров, видные местные клерикалы и младочехи.

— Очистить перрон! — гаркнул по-немецки фон Фогельзинг. Один из офицеров повторил эту команду по-чешски.

Толпа зашумела, потом стихла, но не тронулась с места. В наступившей тишине вдруг раздался надрывный женский голос: