Пламя и ветер

— Князь! — воскликнул он с усмешкой. — Он будет иметь княжеские похороны! Склеп как целая усадьба, как замок, все из камня, из мрамора, сделано на века. И золотая надпись Hier ruht Herr Gluck von... [22] Конечно, он бы очень хотел быть «фон». — Розенгейм не на шутку рассердился. — Получить титул как лишеньский Данек! Не будь он такой скупердяй, уж он бы купил себе баронское звание.

— Как лишеньский Данек, — согласился пекарь. — Этот чешский выродок пожертвовал тридцать тысяч на немецкий «шульферайн»[23], за это император дал ему титул «фон Эссе». Эссе значит горн, кузнечный горн. Он, стало быть, человек от горна. Это за то, что он дал деньги на онемечивание чешских детей, понимаете, Розенгейм? Уж мы ему когда-нибудь за это поджарим задницу!

— Тридцать тысяч! — Розенгейм всплеснул руками. — Такие деньги! Даже представить себе трудно. Ну, а Глюк, уж не знаю, немец он или чех, ни гроша не даст, скорее удавится. Но на могильный памятник он отложил — солидные деньги, будьте уверены!

— Камень ли, мрамор ли — не пух, под ним лежать или на нем одинаково жестко, — задумчиво отозвался Хлум. — А в склепе покойник почти не гниет. — Он продолжал серьезно и даже с воодушевлением. — Надо хоронить людей в лесу, среди природы. — Он обратил к собеседнику свое круглое лицо. — Вы же знаете наши кладбища. Свалка ржавых крестов и топорных ангелов, иной раз просто страшилище, а не ангел. Покойников надо сжигать, как сжигали их наши предки, чтобы мы являлись на небо очищенные огнем.

Старьевщик усердно кивал, но молчал, и по его смущенному лицу было видно, что он совсем другого мнения насчет погребения и памятников, кремации и царствия небесного.

— А вы что скажете? — напрямик спросил пекарь.

Розенгейм пробормотал что-то невнятное и очень обрадовался, когда в лавку вошел его сын Густав. Выпрямившись и оставив в покое мешок, он громко прикрикнул на сына:

— Ты где прохлаждаешься, вместо того чтобы помогать мне? О горе мое!

Хлум даже удивился: какой зычный голос в хилом теле.

Густав сделал вид, что к нему это не относится. Он вежливо поздоровался с Хлумом и, увидя Петршика, сказал малышу:

— Хорошая у вас лавка, верно? А когда ты вырастешь, то сделаешь ее еще больше, построишь второй этаж. Ты тоже станешь пекарем, Петршик. Будешь весь город кормить булками и хлебом.

Розенгейм высморкался, извлек из кармана старый, истрепанный кошелек, похожий на раздавленную жабу, и осведомился, сколько он должен.

— Да за что с вас брать! Я рад, что избавился от этого хлама. Вам бы еще следовало брать с меня... И вот что я еще скажу вам насчет кладбищ, — вернулся он к прежней теме. — Глупая затея — устраивать кладбища для всех отдельно — для католиков, евангелистов, иудеев. Как будто люди и после смерти не поладят между собой.

— Верно, верно, — кивал Розенгейм, низко кланяясь. — Мудро вы рассуждаете, пан Хлум. Вам бы быть у нас бургомистром, то-то был бы в городе порядок!

Закинув мешок за плечи, он направился к выходу, но в дверях остановился.

— Вон идет мой конкурент, — воскликнул он, показывая на улицу.

Тряпичник Банич шел за своей собачьей упряжкой, высокий, прямой и такой же тощий, как и его запыхавшиеся собаки.

Розенгейм усмехнулся.

— Какой он торговец! И чем только живет человек. Бедняга! — добавил он сочувственно.

Густав тем временем играл с Петршиком.

— У меня будет белая лошадь, — воскликнул мальчик. — Хочешь я возьму тебя в кучера, Густа?

— Согласен! — отозвался подросток. — Только чего ждать — я хоть сейчас возьмусь за работу. Садись на плечо. Н-но, поехали, трогай. — И он поскакал с малышом по лавке.

В этот момент с улицы послышались крики детей, и Густав остановился.

— Что там случилось?

Увидев поводыря с медведем, Густав и Петршик очень обрадовались. Поводырь бил в бубен, а косматый зверь рычал и, переступая с ноги на ногу, вставал на задние лапы и кружился. Это был явно добрейший медведь, который рад повеселить детей.

На Страшинской улице слышался радостный визг, хозяйки выходили за ворота, выносили скромные остатки обеда, — угостить поводыря и медведя.

Медведь, пыхтя, отдавал честь, приплясывал, — был просто прелесть. Перед ним, совсем близко, прыгала дочка молочницы Лашковой бойкая Кристинка. Косматый зверь урчал, вертелся и вдруг сердито рванулся и лапой сбил девочку с ног. Поводырь дернул цепочку, продетую в ноздрю медведя, и ударил его бубном. Экая досада, так хорошо шло представление, и вот все пошло насмарку!

Девочка упала на землю, плача от испуга и боли, лицо у нее было сильно поцарапано. Но потом она быстро вскочила и убежала.

— Такая маленькая, а до чего озорная! — хором объявили соседки. — Погодите, она еще покажет себя!

Кто-то предостерегающе закричал:

— Берегитесь, идет Рейголиха!

Рейголиха держала за руки двух сыновей. Она была пьяна и пошатывалась. Подойдя ближе, она стала визжать и хохотать, а когда на нее прикрикнули, и подавно разошлась, вопя, что может делать все, что ей вздумается, осыпая бранью каждого, кто попадался ей на глаза.

Люди быстро расходились.