Пламя и ветер

Жанетту все понемногу учили верховой езде, она очень старалась, ей нравилось быть наездницей. А старый Резек занимался с ней гимнастикой, и она стала «гуттаперчевой девочкой».

Через полгода после того, как Жанетта окончила начальную школу, Резек, возвращаясь из трактира морозной январской ночью, заблудился, упал в реку и утонул. Это было в городе Тын над Влтавой. Утонул он у самого берега, на отмели, к утру подморозило, и утопленника пришлось вырубать изо льда топором.

— Бедняга хвалился, что ему любой мороз нипочем! — вспоминал Гарван. — Рассказывал, помню, что шел он однажды из трактира и свалился в лужу, а встать не смог, так и уснул. Утром проснулся, глядит, в лужу вмерз! И ничего, даже не простыл ничуть, хоть и превратился почти в сосульку. Ах, Альфонс, Альфонс, что ж ты наделал!

Альберту тоже вспоминались похвальбы покойного.

— Видел бы ты, каким я был акробатом! Глаза бы вытаращил! — хвастался Резек перед Иеронимом, а после его ухода — перед Альбертом. — Акробату нельзя жениться, жена высосет все силы, и — пропадай карьера! — философствовал он. — Со мной так и вышло. Жениться можно тем, кому для работы не нужны крепкие мускулы. Сколько я встречал акробатов, которым женщины размягчили мускулы в кисель! — И, кивнув в сторону Гарвана, шепнул: — Спроси-ка вот хоть его, кто его положил на лопатки? Спроси-ка своего отца, не Бернадетта ли Субироус... Само собой, звали ее не Бернадетта, а коли не ошибаюсь, Барбора Симайзлова, но имя это ей не нравилось: циркачкам всегда не нравится свое настоящее имя. Она была страсть какая набожная, эта Барбора, прочла, видать, в какой-то книжке про жития святых и выбрала себе имя Бернадетта Субироус. Дескать, была такая святая угодница, бедная-пребедная, богородица взяла ее к себе живой на небо. Может, и Барбора на то же рассчитывала? Так вот, она жила с твоим папашей, липла к нему как репей, пока он был крепкий и знаменитый. А потом ушла к венгру Иштвану Кёнеди, который поборол его. Но и венгра она довела — совсем погубила. Жена Кёнеди за это перебила в драке ей железным ломом ногу, и Бернадетта больше не смогла танцевать. Вот что значит женщины, парень!.. Что после сталось с этой святой угодницей, никто не знает. Уж на небо-то ее живьем не взяли, это как пить дать. Коли жива еще, то наверняка побирается в общине, где родилась, потому что изо всякого другого места ее бы вытурили, эту сердцеедку. М-да, с нищенской сумой да с посошком ходит, наверное, от дома к дому. Но хороша она была, этого не отнимешь. Только очень молода для твоего отца. Как и твоя мать...

— Вранье! — сердился Альберт. — Вы совсем заврались, я знаю.

— А ты папашу спроси, вру я или нет, — хихикал Резек. — Ты только скажи при нем: «Субироус», вот увидишь, что с ним сделается.

Альберт краснел от злости, его подмывало швырнуть чем-нибудь в беззубого старика, а на отца после таких разговоров и смотреть не хотелось, словно оба они, Резек и отец, оскорбляли и унижали его мать.

Гроб и рытье могилы для Резека обошлись в пять гульденов. Этакие деньги!

А сколько еще запросит священник?

Как Гарван ни упрямился, пришлось уступить жене и пойти пригласить священника.

Так ему было не по себе, что чуть не мутило.

— А не наложил ли он на себя руки, сын мой? — спросил священник. — Не кинулся ли сам в реку, чтобы покончить с собой? Что скажете, а?

— Вот уж что нет, то нет, ваше преподобие. Резек-то! Знали бы вы, какой он был весельчак, как любил потеху.

— А посещал он храм божий? Может быть, он и на это смотрел как на потеху? Когда он в последний раз был у святой исповеди?

Гарван что-то промямлил, втянув голову в плечи.

— Ну, ладно, ладно, — сказал священник, раскрыл метрическую книгу и стал чистить перо. — Да будет господь бог ему судья. — Он пробормотал молитву господу богу за душу усопшего Резека, — так, по крайней мере, показалось Гарвану, который тоже перекрестился и сделал скорбное лицо.

— Сядьте, что ж вы стоите? Есть у вас его документы?

Священник приготовился писать.

— У него, ваше преподобие, никаких документов не было.

— М-да, нелегко с вами разобраться, — заметил священник и испытующе уставился в морщинистое лицо Гарвана. — Скажите, по крайней мере, пан директор цирка, что вы о нем знаете.

— Да я уже говорил. Он так любил потеху...

— А где он родился? Был женат или...

Оказалось, что Гарван ничего толком не знает о человеке, который прослужил у него много лет.

— Он жил без женщин. Да мы бы ему и не позволили...

— Как это понимать? — Священник пристально поглядел на Гарвана блеклыми голубыми глазами, похожими на увядшие васильки.

— Так и понимать, как я сказал. Покойник был уже стар для таких дел.

— Сказали бы, что он был вдовец, и дело с концом.

— Я так и говорю, ваше преподобие.

— Я вас что-то не понял.

— Вот только кто была его жена и когда она померла, этого я сказать не могу, не знаю. Не помню даже, чтобы Альфонс когда-нибудь вспоминал о ней.

— Видно, вы не придавали значения этому?

— Не придавали, ваше преподобие.