Платонов тупик

Кто-то в шутку или всерьез подбросил ему мысль, что за такой роман там могут и Нобеля присудить, и это так запало ему, что он возмечтал об этом всерьез. Подлил в этот огонь масла и Воздвиженский — прислал письмо, поздравил с успехом и то ли в шутку, то ли всерьез тоже обронил фразу о Нобеле. А уж этот-то знает, что говорит, — он ведь там, у него информация, можно сказать, из первых рук! И Чижиков начал делать все возможное, чтобы на него обратили внимание и там. Он стал ввязываться, правда, в небольшие конфликтные дела — поддерживал диссидентов, подписывал разные письма в защиту чьих-то нарушенных прав, давал интервью иностранцам, в которых позволял себе не очень лестные отзывы о наших порядках и очень лестные о тамошних. В публичных выступлениях все больше говорил о нравственности, о добре, о библейских заповедях, которые мы, к сожалению, выбросили вместе с религией — выплеснули с водой и ребенка. Одним словом, балансировал на острие ножа, ходил по проволоке — хотелось и здесь ничего не упустить, не очень прослыть оппозиционером, и там схватить, что подадут.

И странное дело: чем больше Чижиков творил зла, тем больше говорил о добре. Только что вещал с трибуны, как поп с амвона, благостным голосом о постулатах — не убий, не укради, не пожелай жену ближнего, как, сойдя на землю грешную, злобно требовал: «Этого Дедушкина убить мало!» — и шел на свидание с женой своего друга, который в этот момент был в командировке. Удивительное создание — этот Чижиков!

2

Заранее знаю, многие не согласятся с моим мнением, да, признаться, я и сам мало встречал в жизни подтверждения этому, скорее наоборот, но тем не менее я все-таки выскажу его. Мне всегда думалось и думается, что чем больше человеку дано, чем выше вознесла его фортуна, чем обширнее его слава, чем сильнее его власть, тем он чутче, добрее, ближе должен быть к людям, тем осторожнее должен пользоваться властью, тем теплее и мягче должна быть у него душа. Мне думается, что быть таковым ему в его положении совсем не трудно: человек обязательно должен облагораживаться. Однако, каюсь, очень немного встречал я таких людей, да и то лишь на начальной стадии своего вознесения. Так что, может быть, я зря так строго сужу своего героя? «Должен»! Мало ли кто что должен — должен, да не обязан. А может, чтобы быть таковым, надо для этого иметь особый талант? Может, нос сам по себе задирается вверх, может, они сами по себе появляются у человека — чванство, гордыня, пренебрежение ко всем, кто остался ниже его на служебной лестнице или по положению в обществе? Может, не каждый человек и способен заметить в себе подобные перемены и вовремя одернуть себя? Да, как правило, они и замечать этого не хотят, а если обратит внимание на это кто-то другой, не верят, отрицают, обижаются, считают это враждебным выпадом и даже мстят потом за это как за поклеп.

…Идет Чижиков по вестибюлю — вид деловой, взор, отягощенный государственными заботами, весь обременен грузом важных дел, — идет, никого не видит в упор — занятой человек. Навстречу ему Гаврила Горластый:

— Привет, Юра!

— Привет, привет, — бросает Чижиков на ходу, дав отмашку рукой — то ли поприветствовал, то ли отмахнулся: «Мол, не до тебя мне, и вообще не мешай».

— Э нет! — хватает его за рукав Горластый. — Так дело не пойдет! Ты что? Своих уже не узнаешь? Ты эти штучки брось! Не думай, что если ты взлетел на такую высоту, то и будешь там вечно вращаться без движков-дружков. Спутники, брат, и те не вечны, — сощурился Гаврила и показал пальцем вверх. — Крутятся, крутятся, а потом постепенно сокращают свою орбиту, входят в плотные слои атмосферы и сгорают. Понял? Земное притяжение, Юра, — серьезнейший фактор. Ты помни об этом.

— Гаврюш, мне, честное слово, сейчас не до аллегорий: замотан вот так, — он провел рукой выше головы. — Так что прости… И не сочиняй небылицы, это тебе все показалось: я каким был, таким и остался: всех узнаю, всех приветствую. Тебя — в первую очередь. Так что заходи, потолкуем. Звони… А сейчас, дружочек, прости: некогда.

— То-то, — погрозил ему Гаврила. — Двигательные установки не сбрасывай, они пригодятся, чтобы не войти в плотные слои атмосферы.

Но ведь так прямо сказать ему в глаза может только такой человек, как Гаврюха! А другие — нет, никогда: одни стесняются, другие боятся, третьи считают ниже своего достоинства делать подобные замечания.

Захохотал дружески вдогонку Чижикову Гаврюха, а того так и покоробило всего, так и передернуло, будто прикоснулся он к чему-то мерзкому, неприятному, а все потому, что правду о себе услышал.

«Беспардонный тип», — кипел злобой Чижиков. Хмуро, быстро прошел мимо секретарши в кабинет, та еле успела сказать:

— Звонил Борисов… Соединить?

— Не надо, — он хлопнул дверью, но тут же открыл, сказал: — Потом, через час…

«Лезет со своими нравоучениями! — продолжал он ругать Горластого. — Очень я в них нуждаюсь! Да и не до них мне… Этот Борисов. Подонок. Знаю, о чем будет говорить: отверг статью Федущенко обо мне, теперь будет объясняться. Пора гнать его уже из этого кресла, надоел».