Пленная Воля

Всегда ль стремиться будем
к нездешним берегам:
что непонятно людям —
неведомо богам.

И лживым прорицаньям,

во власти тех же пут,
с бессмысленным вниманьем
внимают там и тут.

Хоть мельком заглянуть бы

за ту немую грань,
где ткут глухие судьбы
узорчатую ткань,

где прихотью случайной

родится и живет,
своей не зная тайны,
и этот мир, и тот.

Загадкою столикой

двояко смущены
бессмертные владыки
и смертные сыны.

И так сплелися нити,

что к небу и к земле
единый вихрь событий
взмывается во мгле.

Разгадки не добудем,

увы! ни там, ни тут:
что непонятно людям,
и боги не поймут.

«Мне знакомы три напева…»

Мне знакомы три напева,
уловил их чуткий слух:
нашептала первый дева,
а другой — напев старух.

Все пленительны, но третий

самым внятным был из трех
оттого, что нет на свете
слов звучней, чем женский вздох.

Непорочность, примиренность,

страсть скорбящая в тиши,
вам — троякая влюбленность
очарованной души.

«Так… Пушкин, Рыбников, Евангелье… А рядом…»

Так… Пушкин, Рыбников, Евангелье… А рядом
листок вечерний, купленный сейчас,
с сырой печатью, с злободневным ядом,
рожденный только что и мертвый через час.

И тут же — Русская газета,

два моря переплывшая давно.
Закрыта дверь, завешено окно,
и дождь и буря на дворе… И это,

и это — жизнь моя… Надолго? навсегда?

желал ли я такой иль примирился с нею?
какой судьбой заброшен я сюда?
каких заклятий преступить не смею?

Судьба… судьба… но верю ли в судьбу?

И сладко сетовать лишь на вину чужую.
Мой грех, мой тяжкий грех, коль заживо в гробу
я схоронил себя и, схоронив, тоскую.

Прости меня, родимая страна,

ведь по неведенью, без умысла лихого,
я грешен пред тобой, как ты сама грешна
за веком век и с каждым мигом снова.

Недаром я твой сын. Недаром ты

глядишь на Запад, грезишь о Востоке,
державная и в хате кривобокой,
но узница раздольной пустоты.

Прости меня, чтоб я себя простил.

Как ты, и я тружусь на черной пашне,
безжалобно, упорно, в меру сил,
свершая подвиг свой, такой же, как вчерашний.

И что кругом творится — все равно:

для нас, мы знаем, жатва не поспела.
Душа тосклива и устало тело:
мы оба молоды, но молоды давно.

Под снежным саваном внимательней и чутче

теперь ты слушаешь безрадостную быль,
знакомую и мне… Вот Рыбников и Тютчев,
вот Пушкин — посох мой, Евангелье — костыль,

а вот — за мигом вьющаяся пыль —

уже отставшая от времени газета…
И это — жизнь моя. И это
теперь — как прежде, как всегда — не ты ль?

Сказка