Пленники Сабуровой дачи

— Очень плохо! — укоризненно погрозил похожим на сочную сосиску пальцем Опанас. — Сбиваете следствию красивую гипотезу. В следующий раз все тайны говорите громко и сразу записывайте, кто что слышит!

— Шутки шутками, — перебил Коля, — но этот момент тоже нужно учесть. Нелепое совпадение, конечно, но, может, карта оказалась у Грайворонского случайно, а истинный мотив покушений связан с чем-нибудь другим. Пока мы знаем только, что наш подозреваемый — высокий мужчина, имевший доступ к красноармейской шинели и красноармейской винтовке. Остальное — домыслы. Черт! Когда мы уже дойдем до участка? — Коля ускорил шаг, хотя Света и так едва поспевала. — Не могу так работать! Мне нужно все записать. И нужно развесить записки, чтобы все сразу было видно, и…

— И, может, наш преступник вовсе и не высокий, — вмешалась Света, игнорируя неконструктивное ворчание мужа, — Тося же низенькая, и для нее все вокруг высоченные.

— Сомневаюсь, что в участке мы найдем такие шикарные условия, — подлил масла в огонь Опанас, реагируя на последнее замечание Коли. — Будем надеяться, что хоть кабинет предоставят и другими делами нагружать не будут хоть пару часов.

* * *

В афише было написано: «Вечерний концерт-капустник в клубе госпиталя на ул. Тринклера состоится в дневное время». Морской решил не глумиться над формулировкой. Хотя светомаскировку уже отменили, но электричество все еще было роскошью, поэтому ничего удивительного в том, что администрация перестраховывалась, не наблюдалось. В редакции Морской уже слышал и о дневных концертах, проводимых вообще без электричества, и о внезапном отключении света и мужестве артистов, продолжавших танцевать без фонограммы под отбиваемые доброжелательным залом ритмы, и о вечерних представлениях, которые прерывались вырубанием электричества на пару часов, а потом возобновлялись.

Морской немного волновался: на афише он увидел Инну Герман, приму харьковского довоенного балета и свою давнюю добрую знакомую. Он уже знал, что Герман не успела эвакуироваться и работала в оперном театре все время оккупации. Как это абсолютно не приспособленное к реальной жизни воздушное существо, блиставшее когда-то и в Ленинграде, и в Москве, справилось с тяготами последних лет? И как сейчас он, вернувшийся из безопасного Андижана и не проливший ни капли крови на фронте, сможет смотреть Инне в глаза? С чего начать беседу? Как не навязываться и, вместе с тем, подчеркнуть, что всегда помнил и ценил Инну и как человека, и как мастера и друга? Не проще ли остаться незамеченным, чтоб не тревожить балерину неловкими моментами?

— Вы здесь? Я вам ужасно рада! — Инна Герман заметила его первой и подошла, разрушив все замысловатые планы. — Что? Будете писать рецензию? — Она обернулась куда-то в глубь коридора и тихо позвала: — Дарина, нам повезло! Но что же вы стоите тут, Морской? Пройдемте в гримерку. Мой выход в танцевальных номерах — только во втором отделении, а в первом будут чтецы. У нас есть время. Кстати, это моя Дарина, она тоже чтец. Знакомьтесь.

Морской послушно шагнул за дверь со стандартной надписью «Посторонним вход воспрещен», пожал протянутую громадную руку, в суматохе представлений и эпитетов не сразу сориентировавшись, имеет ли он дело с женщиной или с мужчиной в платье.

— Дарина — драматический талант. И моя хорошая подруга. Или сестра, — продолжила разъяснения Инна, распахивая дверцу душной гримерки. — Я, знаете, не понимаю, как правильно сказать. Когда люди вместе переживают все ужасы оккупации, они становятся близкими друзьями, даже если раньше едва здоровались, пересекаясь в театре. Ну а сейчас, сражаясь бок о бок с нападками реэвакуированной администрации, мы все стали одной семьей.

— Простите? — Морской решился задать несколько прямых вопросов и услышанное ему сильно не понравилось.

— Они считают, что я танцевала для немцев, — говорила Инна, чуть склонив голову набок. — А что же мне было делать? Из города нас не забрали. Власть сменилась. Вышел указ — выходить на работу. Моя работа — сцена.

— Мы столько натерпелись, так ждали освобождения, а теперь на нас вымещают все зло, — подхватила Дарина, театрально хватаясь за голову и закатывая глаза. — Осуждение витает в воздухе. Это гадко. Паек в три раза меньше, чем у реэвакуированных. Ну, правда, — тут она хихикнула и подмигнула, мигом сменив амплуа, — в буфетах при клубах, куда нас зовут выступать, есть чем поживиться. Вы закажите чай хотя бы. Тут все продается, хоть и с ограничением на выдачу на руки, но за вполне смешные деньги.

— Я знаю, это звучит странно, — продолжала мысль Инна, ни за каким чаем Морского не отпуская, — но я танцую не для русских или немцев. Я танцую для искусства.

В растерянном взгляде примы было столько беспомощности, что Морской не смог промолчать.

— Вас обижают какие-то невежды, — спокойно сказал он. — Нормальные люди прекрасно понимают, что, исполняя «Лебединое озеро» в оккупированном городе, вы совершали подвиг. Вы заставили оккупантов уважать русский балет. Донесли им, что такое настоящая русская классика.