Пляс Нигде. Головастик и святые

После чая красила ему глаза. Он так никогда сам и не научился делать ровные стрелки. Почему-то нервничал, сидя перед зеркалом. Меня просил. А дальше начиналось вот что: мы устраивались на диване, и Конч пересказывал кино. В армии он три года крутил матросам картины. Некоторые, особенно любимые, запомнил наизусть.

Всегда рассказывал от лица героини – Анны Карениной, Мэрилин Монро или там Людмилы Гурченко – много такого, чего даже не было в фильме, но он об этом знал, как будто жил с той стороны экрана. Он на моих глазах превращался в девушку из джаза или женщину из Москвы, которая слезам не верит.

Для разных картин надевал разные платья. Сарафан, значит, советское кино, если персиковое – то комедии и сказки, серое – для историй с грустным концом.

На самом деле, говорил он, историй всего две – женская и мужская, Золушка и Дон Кихот. Всё остальное – переделки или чернуха. Я спрашивала: а что эротика? Он говорил: эротика – это сказка. Кого ты хочешь? Эммануэль? Клеопатру? Любовь Орлову?

Иногда, во время таких сеансов по заявкам, на диване происходило что-то вроде секса. Только мы ни разу друг друга не лапали. Всё делали глазами, как будто между нами и правда был экран.

Сейчас приятно об этом вспоминать, но трудно рассказывать, а признаваться законному супругу невозможно ни в коем случае. Конспирация! Он бы всё равно не поверил, что мы подружки. Если бы поверил, то ещё бы хуже: разболтал бы, трепло огородное, и тогда Кончу не жить. В деревне, как на зоне, от мужика требуется тупая сила и пьяная удаль. Странных ждёт естественный отбор через насильственную смерть – сожгут или утопят, забив перед этим в задницу свеклу. Уроды! В смысле, нормальные люди – как они себя называют. Об этом мы с Кончем тоже часто говорили, пока Вовка, балбес, ходил по улице, скрипя зубами от ревности. Вот почему надо обязательно жить во лжи и страхе? Кто мне объяснит?

Но в последние деньки мирной жизни душа моя успела порадоваться за подружку. Он открыто начал фигурять по деревне, гордый и красивый. Ветер раздувал подол его платья в горошек, когда он поднимался на холм, где было взлётное поле. Там раскочегаривал свой аэроплан, надевал шлем и уносился в небо – не мужчина, не женщина, а просто какая-то мечта.

– Здравствуйте, я ваша тётя! – говорит мой грубый папа. – У нас сегодня гей-парад?

– Берите выше! – отвечает моя подружка. – Воздушный парад.

Я кричу: ты вовремя, потому что я теперь, оказывается, боец спецназа, мы собрались освобождать заложника, и неизвестно, что из этого выйдет.

– Выйдет-выйдет! – смеётся папочка. – Колбаса из них выйдет!

Кончаловский спрашивает:

– Зачем рисковать жизнью ради человека, который не верит в ваше существование?

Это он Седьмого имеет в виду. Но папа на философию не ведётся. Смотрит на часы, раздувая ноздри от бушующего адреналина:

– Пора! – говорит. – Время!

– Поймите, деклассированные элементы из Пудино скоро будут здесь в большом количестве, – объясняет ему Кончаловский. – Широкими массами завладела идея грабежа. Всех не передушите. Надо сваливать на безопасное расстояние. Сразу двух пассажиров взять на борт не могу. Но сделаю два рейса. Горючего должно хватить.

Папа в ответ рычит, как дикий:

– Я сказал: начало операции через двадцать пять минут!

Свалился на мою голову долбаный командир. Он, посмотрите на него, конечно, верит в окружающий мир, но ведь никого при этом не слушает. Конч, умница, срисовал ослиный характер папаши. Понял, что спорить бесполезно. Говорит:

– Ладно, кэп! Поддержу вашу операцию с воздуха, – и пошёл, насвистывая песенку про тореадора.

Всю дорогу, пока мы пробирались к дому несчастного Седьмого, эта мелодия звучала у меня в голове, как путеводная нить. Я решила, что хватит трусить! Сейчас разберёмся с козлами, и начнётся новая жизнь. Буду говорить только правду, и плевать, кто что подумает. Если кому-то не понравится – уеду из этой дыры.

Отец часть дороги был рядом, сливаясь в своём хитром камуфляже с заборами и листвой, потом исчез. Это у него получалось ловко до изумления: пользы никакой, а тоже наука.

Когда я подошла к дому, отец лежал на крыше, притворяясь шифером. Коротко махнул рукой, чтоб я знала – он готов и ждёт команды к бою.

На холме зажужжал самолётный мотор, пробежала по земле крылатая тень. Я задрала голову, щурясь от света. Между ресниц вспыхивали цветные звёздочки. Жёлтый крестик самолёта полз вверх, казалось, что прямо на солнце. Это он делает горку, затем будет пикировать. Я хорошо знаю фигуры высшего пилотажа. Не напрасно Вовка ревнует. А что делать? Как выруливать из штопора?

С крыши раздался свист – мой ниндзя в нетерпении. Я нужна ему, но исключительно в виде приманки для козлов. Такая отцовская любовь в извращённой форме. Но всяко лучше, чем “нормальные люди”, которые мучают других под телевизор и водку. Я подмигнула самолёту. Тореадор, смелее в бой!