Пляс Нигде. Головастик и святые

Я представил стены древнего Кремля, Красную площадь, Лобное место, ГУМ, палача в одеянии от Юдашкина, своих жён и детей в толпе у эшафота, и пожал плечами:

– Не знаю.

После этого иранец стал улыбаться мне по утрам.

В хостеле люди надолго застывают в одной позе. У входа, сложив руки за спиной и прислонившись к стене, целыми днями неподвижно стоял иссиня-чёрный африканец, табачный стрелок. Как только из дверей кто-нибудь появлялся, парень отлипал от стены и с улыбкой произносил по-английски: “Извините, я ещё не ходил сегодня в магазин, дайте закурить, пожалуйста?” По моим наблюдениям, бедняге так и не удалось добраться до магазина за целую неделю.

С утра до вечера постояльцы сидели в холле ночлежки перед телевизором, со стаканом пива, который всегда был наполовину полон и пуст. Казалось, они заворожённо ждут ответа с каких-то недостижимых небес кафкианской бюрократии. И не видят смысла что-либо делать до получения известия о решении своей участи. Как сказал мой друг, поэт Полонский, ожидание – удавка времени на горле смертного. Обитатели хостела на Галлусварте действительно похожи были на висельников со старинных гравюр.

Впрочем, я редко оставался там в дневные часы, проводя время в компании Толика и его многочисленных домочадцев – у них с женой Ирой пятеро детей, неохотно говорящих по-русски, они все живут в Южном Франкфурте, в бывшем фотоателье со стеклянным потолком. Это один из самых светлых домов, которые я знаю. И, наверное, самый оживлённый. Сюда не зарастает народная тропа, в дверь постоянно стучат разные люди из разных стран, друзья и товарищи дома, которые приходят к обеду, и все садятся за длинный пекарский стол, найденный на улице в разгар экономического кризиса 2008 года, когда закрылись старинные булочные со столетней историей, где профессия хлебопёка передавалась от отца к сыну, где вставали в 4 утра, чтобы на этом самом столе раскатать тесто для претцелей, булок, рогаликов, берлинцев и пумперникелей. Старых булочных больше нет. Повсюду сетевая херня, имитирующая традиции. В меню те же самые названия, но настоящие пекари разорены.

За обедом Толик рассказывал, что недавно один антиквар из Оффенбаха мёртвой хваткой вцепился в пекарский стол и предлагал две тысячи евро, потому что это изделие времён Веймарской республики. Но антиквару отказали. И правильно сделали. Где бы тогда разместились гости?

Китайский художник Чжао, расписывающий коробки из-под стиральных машин изображениями тех же самых машин. Художник Селивончик из Минска, который мечтает вернуться на родину на честно заработанном “Опеле”, но белорусские таможенники каждый раз отнимают у него машину. Коля Федяев, новозеландский художник, наш старый и общий друг, имеющий паспорт антипода и называющий себя “Киви”. Философ из Москвы, забыл его имя, который мастерски находит спиртные напитки в самых неожиданных местах. Нина из Берлина, танцовщица контемпорари дэнс с вечно разбитым сердцем. Два узбека с двумя сотнями глиняных ишаков, которых они привезли на ярмарку, а Толик поселил их у себя из сострадания. Двухметровый ариец Петер, оператор нашего фильма, с которым нам предстояло отправиться в Америку.

Мы очень подружились. Петер недавно бросил курить и всё время стрелял у меня самокрутки. Под разговор за табачком на завалинке мне открылось удивительное сходство русской и немецкой души. Я почувствовал, что нас роднит провинциальная робость, метафизическая застенчивость и стремление к идеалу. Поэтому нам комфортнее всего смотреть на другие народы из башни танка. Опять же, метафизического.

Благодаря Толику я прожил эту неделю среди замечательных людей. Но всё равно нервничал. После интервью на получение визы прошло уже четыре дня, мой паспорт сгинул в недрах консульства, и никаких известий оттуда не поступало.

Не то чтобы я бешено хотел в Америку, но невольно подвис на теме ожидания – и утратил способность думать о чём-то другом.

Чтобы унять тревогу, я обошёл музеи на набережной Майна, осмотрел танцующие узоры Вазарели в Штеделе и сентиментальные машины Уильяма Кентриджа в Либигхаусе; съездил с Колей Федяевым в Хайдельберг, где Михайло Ломоносов, не зная немецкого, учился в местном университете, женился на местной девице и получил вид на жительство, а когда его пришли забирать в местную армию, сиганул через забор и убежал в Россию, как настоящий патриот. Нарисуй Ломоносова, говорил я Федяеву, как он бежит – какой сюжет, практически “Бегство в Египет”, только без Марии и младенца. Да ну нафиг, отвечал Коля, какой ещё Ломоносов! Немцы его не знают, и никто не купит эту картину. Мой друг чётко усвоил железные правила арт-рынка.