Пляс Нигде. Головастик и святые

– Я тоже волнуюсь, – ответил Виктор, хотя по нему было не сказать; говорил он тихо, почти шёпотом, его лицо сохраняло неподвижность, как фотография сорокалетней давности.

Пока мои коллеги распаковывали камеры, у меня было несколько минут на дурацкие журналистские вопросы.

Я спросил Виктора: когда он впервые почувствовал желание покинуть СССР? Он ответил, что, сколько себя помнил, всегда хотел в Америку. Ни в какую другую страну? Нет, только сюда, он чувствовал себя американцем задолго до эмиграции. И советская власть тоже это чувствовала – она ревниво гнобила молодого учёного по пятому пункту, по всякому поводу и не давала защитить кандидатскую. На какую тему? Психиатрия. Это наследственное. Он из медицинской семьи. Его отец делал операции на мозге, был пионером лоботомии в СССР. Ух ты, лоботомия! Как в фильме “Пролетая над гнездом кукушки”? Да, но в реальности было не так, как в кино. Отец успешно лечил шизофрению, пока ему не запретили этим заниматься. Там вообще всё запрещали, дышать было нечем. Виктор десять лет боролся за свободу, подавая заявления на выезд, и как только при Горбачёве приподнялся железный занавес, он сразу уехал. Кстати, завтра исполняется 31 год с того дня.

Что вы почувствовали, оторвавшись от земли в Шереметьево? Как будто жизнь начинается заново. Сколько вам тогда было? 49. Вы были один? Да, я не хотел заводить семью в Советском Союзе. А в Америке? Работа, наука и спорт занимали всё время, я собирался подумать о женитьбе, выйдя на пенсию, но до сих пор есть сомнения: стоят ли они того, радости семейной жизни? К тому же, подросли внуки моих родственников, и теперь я учу их кататься на коньках, как настоящий дедушка…

В этот момент Толик рявкнул “мотор” и сверкнул глазами, чтобы я уполз из кадра. Квартира у Виктора крохотная, хотя мебели почти нет (узкая кровать, заправленная солдатским одеялом, письменный стол, коньки и хоккейная клюшка в углу), три богатыря – Натан, Толик и Петер со своей аппаратурой – заняли всё пространство, хозяина припёрли к стене, дали ему в руку полароидный снимок и велели так стоять, пока Толик и Петер в две камеры снимают Натана, который, приседая на корточки и откидываясь назад, снимает Виктора.

Часа полтора они этим занимались; тем временем, устроившись в кухне на табурете, я написал и отправил в Прагу репортаж, озаглавленный “Это было невероятно! Почти шок”.

Натан действительно что-то такое сказал, когда распечатал на принтере только что сделанный им портрет Виктора и сравнил его со старым фото. Потом они снялись на память, вдвоём, в обнимку; оба почти не изменились за сорок лет – больше морщин, меньше волос, но по-прежнему видны мальчишеские характеры, Виктор – тихушник с железной волей, Натан – уличный экстраверт, которому хочется всё испробовать.

Еле слышным голосом Виктор поблагодарил нас за то, что мы его нашли, и за нечаянную радость этой встречи, – но чаю не предложил; наверное, это было не по-американски. Мучимые жаждой, мы побрели в “Russian Deli”, где взяли холодного “Жигулёвского” три бутылки. Толик сказал, что будет в завязке, пока не снимет последний кадр.

Выйдя из магазина, Натан уселся прямо на ступеньки, попросил открыть ему пиво и сделал четыре больших глотка. Мы с Петером переглянулись, и я опять ощутил родство наших душ.

– Разве тут не арестовывают за распитие на улице? – спросил я.

– Вроде бы арестовывают, – сказал Петер.

Натан махнул рукой.

– Расслабьтесь, мальчики. Выпейте, если хочется, – он прикончил свою бутылку, промокнул губы платком и сказал. – Сегодня я понюхал фотографию из Новосибирска. От неё до сих пор исходит запах полароидного закрепителя. Запах, который пропитал мою одежду во время работы на выставке. И вы знаете, сейчас мне кажется, что я отчётливо помню тот день, когда разглядел Виктора в толпе. Он был ужасно одет: чёрные брюки, мятая белая рубашка, полное равнодушие к своему облику. Я подумал: надо же, наверное, учёный, – а потом встретился с ним взглядом и прочитал тоску, которую видел в глазах отца на семейных фотографиях. Я не был знаком со своим отцом: он застрелился до моего рождения. Но это эмигрантское выражение лица – заберите-меня-отсюда – оно есть у каждого, кто не может прижиться в чужой стране. Как ни странно, в Новосибирске у Виктора был именно такой взгляд. А сейчас он выглядит обычным американцем, одиноким, но счастливым. Что интересно, Виктор уехал из России в том же возрасте, в каком мой отец покончил с собой. Джентльмены, вы чувствуете, что нас окружают неслучайные совпадения?

– Почему ты не снимаешь? – шепнул я Толику.

– Батарейки сели, – ответил он.

В этом – великое преимущество литературы перед кинематографом. У рассказчика батарейки не садятся, он шустрый мальчик.