Плисецкая. Стихия по имени Майя. Портрет на фоне эпохи

– Естественно, Майе выделялась комната, где она гримировалась. Иногда не хватало мест, и меня однажды посадили рядом с ней. Она гримируется, что-то там болтает, я гримируюсь. Она потрясающая рассказчица. Изумительная. Потом она встает, надевает пачку для первого акта. И я подошла помочь. Взяла ее вот так (показывает. – И. П.) за крючочки, а она сделала вот так вот плечами (снова показывает – движение очень легкое, едва уловимое. – И. П.). Вот не больше. Я вылетела из комнаты, догримировывалась в туалете, больше к ней не подходила. Мы танцуем, спектакль заканчивается, идем в гостиницу, открывается дверь, заходит Майя и приносит мне корзиночку клубники. Вы все поняли? Она тонкая.

И достаточно закрытая, думаю я. Или просто в тот день у нее было такое настроение – все возможно.

– Она стихийная, у нее разное настроение каждый день, – вспоминает Борис Акимов (обратите внимание, что он, как раньше Михаил Лавровский, говорит о Плисецкой в настоящем времени, и многие так. – И. П.). – Человек настроения, но у нее одна линия жизненная, творческая – это сцена, балет и театр. Без сцены она не могла существовать, потому что выражение себя и своих чувств, мне кажется, для нее было главное – отдать все туда, наружу, зрителю. И она получала от этого удовлетворение, я думаю. Вот как говорят: актриса жила сценой, ролями. Вот она из той категории, которые живут искусством.

При этом была общительной и любила рассказывать «какие-то смешные вещи, истории».

– Иногда, бывает, анекдотик какой-то… – И улыбается. Наверное, «анекдотик какой-то» вспомнил, думаю я.

– Она очень простая была, – подтверждает Сергей Радченко. – Всегда с юмором к себе и к остальным.

О чувстве юмора, доходившего до острого, а иногда и злого сарказма, говорили мне многие люди, общавшиеся с Майей Михайловной. Людмила Семеняка о чувстве юмора Плисецкой сказала:

– Просто изумительный! Остроумие тоже. Посмотрит взглядом таким, знаете… (показывает, каким именно, и я почти вздрагиваю. – И. П.), и что-нибудь скажет – вот в точку просто, понимаете?

– И пригвоздит.

– Не пригвоздит! Когда о ком-то говорит такой известный человек, как она, это не «пригвоздит», а высветит. Высветит качество какое-то. И в этом плане у нее глаз такой, знаете… Она видит человека, черты, схватывает мгновенно сущность характера, и так подмечала, очень… с какой-то изюминкой, что ли. Но свойственной только ей.

Юмор этот у нее, похоже, врожденный. Семейная черта? Или своеобразный способ защиты от бед? Я сижу в архиве Государственного центрального театрального музея имени А. А. Бахрушина. Передо мной старая тетрадь конца 1940-х – начала 1950-х годов: картонная серо-зеленая обложка, пожелтевшие страницы, на них в два столбца вклеены объявления из газет о смене фамилий (тогда такие объявления печатали). Родился, например, человек Ладановым, но неправильная у него – неполиткорректная, сказали бы мы сейчас, – фамилия, учитывая борьбу с религиозными пережитками, которой страна в то время отдавалась истово, а иногда и яростно. Был Ладанов – стал Танжер. («При чем здесь Марокко?» – думаю я, читая.) Или был Безмозгий – стал Ленский, Могилин превратился в Ленских, Харуевы сменили фамилию на Моряковы, Дракин стал Перовским, а Нетюкайло – Боярским. Гудин Аркадий Емельянович стал Евгением Онегиным (выдумщик, однако!), Загубибатько сменил фамилию на Токарев (и я его понимаю), Деда-Бицик стал Диденко, Матвей Семенович Зелепукин – Виктором Майским, Карп Костоглод – Иваном Маевым, а Вошкин – Кравновым.

В тетради 33 страницы, вырезками с фамилиями заполнена половина: может быть, нетерпеливой Майе это увлечение надоело? Хотя любовь к смешным фамилиям, говорят знакомые с ней люди, осталась навсегда. Здесь же, в архиве, хранится еще одна записная книжка с фамилиями, размером поменьше, но заполнена вся. Из газет аккуратно вырезаны и наклеены на отдельную страницу фамилии, которые Майя считала смешными: Насрулин, Старенький, Пысин, Кобздей, Остолоп.

Виталий Бреусенко рассказывает, как на гастролях в Японии после первого конкурса «Майя», где он стал лауреатом, случайно заглянул в одну гримерку, а там – Плисецкая: «Заходи, Виталик», – и два часа они проболтали обо всем на свете. Воспоминание и впечатление об этом разговоре он несет в себе всю жизнь, признает, что «словечком она могла распорядиться»:

– Жесткая. Могла словечком рубануть очень серьезно, но корректно.

– Была ли она злая?

– Нет.

Этот вопрос («была ли она злая?») может показаться странным и даже неуместным. Но только в том случае, если вы не читали книгу «Я, Майя Плисецкая». А я ее, конечно, читала, и не один раз. Есть там фраза, из-за которой я задала этот вопрос не только Виталию Бреусенко: «Сколько же во мне яда, сама дивлюсь».

– Она действительно была ядовитой или только по отношению к тем, кого не любила? – спрашиваю Бориса Акимова (я ведь журналист и должна проверять источники).

– Она резкая была, резкая. Прямо в глаза могла сказать.

– Невзирая на ранги?

– Невзирая.

– Это ведь сильно осложняло ей жизнь?