Плющ

Там есть окошко, укрепленное проволочной сеткой, выходящее в вентиляционную шахту, и оно тоже начало зарастать «З», все листья (и цветы) тянутся к Солнцу. Херб Портер говорит, что видел, как один из этих листьев схватил муху, которая ползала по оконному стеклу. Безумие? Несомненно! Но истинное безумие или ложное? Правда, я думаю, что это предполагает некоторые неприятные возможности, следующие за всеми этими приятными запахами. Но я не хочу беспокоиться об этом в выходные.

Куда я хочу поехать в эти выходные, так это в Парамус.

Может быть, с остановкой в моем местном ВДС[225] для разогрева.

Наверное, мне не следовало этого говорить, но Боже! Это гораздо интереснее, чем «Студия 54»[226]!

Из дневников Риддли Уокера

4 апреля 1981года

0:35 утра.

На борту «Серебряного Метеора»[227]

Вопрос: был ли Риддли Пирсон Уокер когда-нибудь в своей жизни так растерян, так подавлен, так потрясен, так откровенно печален?

Не думаю.

Была ли у Риддли Пирсона Уокера когда-нибудь худшая неделя за двадцать шесть лет его жизни?

Точно нет.

Я нахожусь в вагоне поезда №36 компании «Амтрак», возвращаюсь в Манхэттен, по крайней мере, на три дня раньше предполагаемого срока . Никто не знает, что я приеду, но кого это волнует? Роджера Уэйда? Может быть, Кентона? Моего домовладельца?

Я пытался вылететь из Б-гема, но до воскресенья свободных мест не было. Я не мог заставить себя оставаться в Блэкуотере - или еще где-нибудь, южнее линии Мейсона-Диксона[228] - так долго. Отсюда и поезд. И вот, под бодрящий храп соседей, невзирая на покачивание вагона, я делаю записи в этом дневнике. Не могу уснуть. Возможно, смогу это сделать, когда завтрашним днем вернусь на Доббс-Ферри, но до этого, кажется, еще целая вечность. Я помню вступление к тому старому телесериалу «Беглец»[229]. «Ричард Кимблл смотрит в окно и видит только темноту», - говорил Уильям Конрад[230] каждую неделю. - Но в этой тьме Судьба двигает своей огромной рукой. - Эта огромная рука будет двигать и мной? Думаю, что нет. Боюсь, что нет. Если только плющ Джона Кентона не есть сама судьба, но как может судьба - или Судьба - обитать в таком маленьком и безликом растении? Сумасшедшая идея. Бог знает, что мне приходит в голову.

В Блэкуотере меня тепло встретили только Макдауэллы - дядя Майкл и тетя Олимпия. Сестра Эвелин, сестра Софи, сестра Мэдлин (моя любимица, и именно поэтому мне так больно) и брат Флойд - были холодны и замкнуты. До позднего вечера пятницы я списывал это на такой отвлекающий фактор, как горе, не более того. И, конечно же, мы прошли через болезненные ритуалы похорон. Мамочка Уокер покоится рядом с моим отцом на городском кладбище. В черной части городского кладбища, ибо там правило сегрегации укоренилось довольно прочно, не по закону, а в соответствии с семейными обычаями - невысказанными, неписаными, но столь же сильными, как слезы и любовь.

Из окна я вижу полную Луну, безмятежно плывущую по неподвижному Южному небу, серебряный долларовый блин Луны. Так называла её моя мама, и сегодня Луна в первый раз была полна без нее. Впервые за последние шестьдесят два года она была полна без нее. Я сижу здесь и пишу, чувствуя, как слезы катятся по моим щекам. О, Мамочка, как же я плачу за тобой! Как же ть, малнький детке, один из тех, кого белые мальчики называли маленьким Оле Черномазый, как же ть, малнький детке, плачешь! Сегодня я - ниггер под Стивеном Фостером[231]! Яссу! Мамочка згинуть в холодн’, прехолодн’ земля! Йеес, мэам!

Окончательно отдалился от своих сестер и брата. Интересно, где меня похоронят? В какой незнакомой земле?

Во всяком случае, все выплыло на поверхность. Вся злость. И ненависть? Было ли ненавистью то, что я увидел в их глазах? В глазах моей дорогой Мэдди? Той, которая держала меня за руку, когда мы ходили в школу, и утешала, когда другие дразнили меня и называли Черномазый, Каучук или Голожопый из-за того, что в первом классе у меня постоянно спадали штаны? Хотелось бы мне сказать «Нет, нет и нет», но мое сердце отрицает это «нет». Мое сердце говорит, что так оно и было. Мое сердце говорит «Да, да и да».

Сегодня днем у нас в доме состоялось семейное собрание, последний акт печально-прозаической драмы, которая началась 25-го числа с маминого сердечного приступа. Майкл и Олимпия были номинальными хозяином и хозяйкой. Все началось с кофе, но вскоре в гостиной появилось вино, а на заднем крыльце и кое-что покрепче. Я не увидел в доме ни брата, ни сестер, поэтому для начала проверил заднее крыльцо. Флойд был там, пил виски и «запоминал» (мамино слово, обозначающее воспоминания) с некоторыми из её кузин, с Ортиной и Гертрудой - из ее книжного кружка (обе дамы приличные, но явно перебравшие), и с Джеком Хэнсом, мужем Эвви. Никаких признаков самой Эвви, Софи или Мадлен.