Плющ

Я пошел их искать, беспокоясь, что с ними может что-то случилось. Наверху, из комнаты в конце коридора, где мама спала в гордом одиночестве в течение последних десяти лет после смерти папы, я, наконец, услышал их голоса. Послышалось бормотание, а за ним тихий смех. Я пошел туда, мои шаги приглушались плотной ковровой дорожкой, «запоминая», как жаловалась мама, что эта ковровая дорожка слишком маркая. И все же она никогда её не меняла. Как бы мне этого хотелось. Если бы они услышали мое приближение - просто звук приближающихся шагов, - все могло бы пойти по-другому. Не на самом деле, конечно; неприязнь есть неприязнь, ненависть есть ненависть, эти вещи, по крайней мере, квазиэмпирические, я это знаю. Я говорю о своих иллюзиях. Иллюзии уважения моей семьи, иллюзии того, во что я сам всегда верил, и думал, что верят они: мужественный Риддли, выпускник Корнельского университета, взявший на себя ряд низкооплачиваемых работ, работает для тела, в то время как ум остается свободным и незамутненным и способен продолжать работу над Великой Книгой, такой себе декадентский Человек-невидимка. Как часто я взывал к духу Ралфа Эллисона[232]! Однажды я даже осмелился написать ему и получил ободряющий ответ. Он висит в рамке на стене моей квартиры, прямо над пишущей машинкой. Смогу ли я продолжать после всего этого, остается только гадать... и все же думаю, что я должен это сделать. Потому что без книги, что еще есть? Канечна же де метла! Де половый де воск Джонсонс! Де резиновая швабра для де окон и де щетка для де таулитов! Яссу!

Нет, книга должна состояться. Несмотря ни на что и вопреки всему книге быть. В самом прямом смысле, это все, что у меня осталось.

Хорош. Хватит слюней. Давайте ближе к делу.

Я уже писал здесь о чтении завещания моей мамы в день между ее похоронами и поминками, и о том, как Лоу Тайдимен, ее давний друг, зачитал этот документ, написанный по большей части ее собственными особыми словами. Тогда мне показалось странным (хотя я и не записал этого, так как был утомлен и убит горем, - поразительно схожие состояния), что мама попросила об этом юриста, старый он там друг или нет, а не своего собственного сына, который на сегодняшний момент считается одним из лучших адвокатов любого цвета кожи, по крайней мере, по эту сторону Бирмингема. Теперь, возможно, я понимаю почему.

В своем завещании мама писала, что хочет, чтобы «…все наличные деньги, которых у меня немного, отошли Библиотечному Фонду Блэкуотера. Все подлежащие обсуждению предметы, которых у меня осталось несколько, должны быть проданы моим душеприказчиком по максимальной цене, актуальной в течение двенадцати месяцев после моей смерти, после чего эта сумма должна быть пожертвована в стипендиальный фонд Блэкуотерской старшей школы, при том понимании, что любые такие стипендии, которые могут быть названы стипендиями Фортуны Уокер, если комитет окажет мне такую честь, должны предоставляться независимо от расы или религии, поскольку всю свою жизнь я, Фортуна Уокер, верила, что белые ничуть не хуже черных, а католики почти так же хороши, как баптисты».

Как мы хихикали над этим почти идеальным микрокосмом ее остроумия. Но сегодня никто не смеялся. По крайней мере, после того, как мои сестры подняли глаза от ее кровати и увидели меня, стоящего в дверях в состоянии полного шока.

К тому времени я уже увидел все, что мне было нужно. «Любой идиот сможет понять, что тут происходит», - без сомнения, сказала бы сама мама - еще одно запоминание. И то, что я увидел в спальне моей покойной матери, будет запечатлено в моей памяти до тех пор, пока не исчезнет сама возможность запоминать.

Все ящики ее комода были выдвинуты. Ее вещи все еще лежали в верхних, хотя многие блузки и шарфы свисали с краев, и было ясно, что все было перемешано и перерыто - только тупой идиот мог бы это не заметить. Но вещи, лежавшие в двух нижних ящиках, были вытащены и разбросаны по ее розовому ковру, на котором никогда не было видно грязи, потому что в этой тихой комнате не позволялось мусорить. По крайней мере, до вчерашнего вечера, когда она уже была мертва и не могла ничего остановить. Что было самым плохим, что делало их в моих глазах похожими на пиратов или грабителей, так это то, что там валялось её нижнее белье. Нижнее белье моей покойной матери, разбросанное от ада до рая по ковру ее дочерями, делало в моих глазах Лира[233] более добрым, чем они.