Плющ

Нет, книга должна состояться. Несмотря ни на что и вопреки всему книге быть. В самом прямом смысле, это все, что у меня осталось.

Хорош. Хватит слюней. Давайте ближе к делу.

Я уже писал здесь о чтении завещания моей мамы в день между ее похоронами и поминками, и о том, как Лоу Тайдимен, ее давний друг, зачитал этот документ, написанный по большей части ее собственными особыми словами. Тогда мне показалось странным (хотя я и не записал этого, так как был утомлен и убит горем, — поразительно схожие состояния), что мама попросила об этом юриста, старый он там друг или нет, а не своего собственного сына, который на сегодняшний момент считается одним из лучших адвокатов любого цвета кожи, по крайней мере, по эту сторону Бирмингема. Теперь, возможно, я понимаю почему.

В своем завещании мама писала, что хочет, чтобы «…все наличные деньги, которых у меня немного, отошли Библиотечному Фонду Блэкуотера. Все подлежащие обсуждению предметы, которых у меня осталось несколько, должны быть проданы моим душеприказчиком по максимальной цене, актуальной в течение двенадцати месяцев после моей смерти, после чего эта сумма должна быть пожертвована в стипендиальный фонд Блэкуотерской старшей школы, при том понимании, что любые такие стипендии, которые могут быть названы стипендиями Фортуны Уокер, если комитет окажет мне такую честь, должны предоставляться независимо от расы или религии, поскольку всю свою жизнь я, Фортуна Уокер, верила, что белые ничуть не хуже черных, а католики почти так же хороши, как баптисты».

Как мы хихикали над этим почти идеальным микрокосмом ее остроумия. Но сегодня никто не смеялся. По крайней мере, после того, как мои сестры подняли глаза от ее кровати и увидели меня, стоящего в дверях в состоянии полного шока.

К тому времени я уже увидел все, что мне было нужно. «Любой идиот сможет понять, что тут происходит», — без сомнения, сказала бы сама мама — еще одно запоминание. И то, что я увидел в спальне моей покойной матери, будет запечатлено в моей памяти до тех пор, пока не исчезнет сама возможность запоминать.

Все ящики ее комода были выдвинуты. Ее вещи все еще лежали в верхних, хотя многие блузки и шарфы свисали с краев, и было ясно, что все было перемешано и перерыто — только тупой идиот мог бы это не заметить. Но вещи, лежавшие в двух нижних ящиках, были вытащены и разбросаны по ее розовому ковру, на котором никогда не было видно грязи, потому что в этой тихой комнате не позволялось мусорить. По крайней мере, до вчерашнего вечера, когда она уже была мертва и не могла ничего остановить. Что было самым плохим, что делало их в моих глазах похожими на пиратов или грабителей, так это то, что там валялось её нижнее белье. Нижнее белье моей покойной матери, разбросанное от ада до рая по ковру ее дочерями, делало в моих глазах Лира[233] более добрым, чем они.

Я жестокий? Лицемерный? Уже даже и не знаю. Все, что я знаю — это то, что мое сердце болит, а голова гудит от смятения. И я точно знаю, что видел собственными глазами: ее нижнее белье, выставленное на всеобщее обозрение — лифчики, трусы и более чем скромные подвязки «Плэйтекс» были разбросаны по ковру. А еще там были они, сидящие на её кровати, смеющиеся, а на покрывале, прямо посреди их порочного круга стояла красная жестяная коробка; красная коробка с Милашкой на крышке, которая в данный момент была снята и отложена в сторону. Ранее жестянка была заполнена наличными и драгоценностями. Теперь же она была пуста, а наличка и фамильные драгоценности перекочевали в их шаловливые ручки. Сколько мог бы стоить найденный ими клад? Не очень много, но и не так уж и мало; некоторые булавки и брошки могли быть обыкновенной бижутерией, но я видел два кольца, камни в которых, по словам самой мамы, были бриллиантами. И мама не лгала. Одним из них было ее обручальное кольцо.

Прошло около минуты, прежде чем они меня увидели. Сам я ничего не говорил; я буквально онемел.

Эвелин, самая старшая, выглядевшая молодо, несмотря на седину в волосах, с руками, полными старых десяток и пятерок, отложенных моей матерью за все эти годы.

Софи перебирала бумаги официального вида, которые могли быть фондовыми сертификатами или казначейскими облигациями, ее пальцы двигались быстро, как у кассира, готовящегося передать инкассатору наличку перед выходными.

И моя младшая сестра Мэдди. Мой школьный ангел-хранитель. Она сидела с ладонями, полными жемчуга (культивированного[234], зуб даю), сережек и ожерелий и перебирала их, поглощенная работой, как археолог. Это было самое худшее. Когда я вышел из самолета, она обняла меня и зарыдала, уткнувшись мне в шею. Теперь она перебирала вещи своей покойной матери, хорошие вещи и безделушки, ухмыляясь, как медвежатник после удачного ограбления.

И все они ухмылялись. Даже смеялись.

Эвви подняла наличные и произнесла:

— Здесь тысяча! Разве Джек не закричит от радости, когда я ему это скажу? Держу пари, что это еще не все. Держу пари…