Плохая хорошая дочь. Что не так с теми, кто нас любит

Я остановилась. Спрашивала ли она меня об этом раньше? Насколько я помнила, единственный раз мама скучала по мне только после того, как я уехала из ее дома, и то на это ушел целый год. Где-то на полдороге, за время поспешных, непоследовательных телефонных звонков и односторонних визитов, мама начала относиться ко мне тепло. Разговаривать нам стало проще, и я радовалась при мысли о том, что могу в любой момент оборвать беседу, когда она свернет не туда, куда я хотела, или коснется того, в чем я не доверяла себе сама. Но сейчас мне не хотелось увиливать. Хотелось дать ей правдивый ответ.

— Мне нравится… создавать что-то. Заниматься творчеством. Писать рассказы.

Интересно, когда я сказала, что хочу писать, догадывалась ли она о том, что я хочу писать о себе, о нас, обо всем, что я видела и что могла узнать.

Она вздохнула.

— Эшли, ты единственный человек, который живет твоей жизнью, и тебе одной придется просыпаться с последствиями своего выбора. Поэтому ты не можешь требовать от других сделать какой-то важный выбор за тебя. Ты должна делать то, что считаешь правильным, и не позволять другим останавливать тебя.

В ее голосе снова послышалась сдерживаемая улыбка.

— Даже мне.

Айзек не шутил, когда сказал, что хочет связать меня с несколькими редакторами в медиакомпании, где он работал. В течение месяца я получила электронные письма от двух из них и отослала им свое резюме. На оба предложения пришли положительные ответы, причем в первом случае я должна была упомянуть о своей истории с изнасилованием. Об истории отца речи не было — только о моем собственном опыте, о последствии осознания реальности насилия внутри моего тела и о том, как это осознание остается там, где никто его не может увидеть. Я и сама хотела написать об этом. Раньше я сгорала от стыда при воспоминании о произошедшем в том сарае, но чем больше я говорила и писала об этом, тем сильнее гнев перевешивал печаль.

После этого все задвигалось в непривычном для меня темпе. В течение трех месяцев я была принята в писательскую гильдию, возобновила старые связи по колледжу и получила предложение о работе на полную ставку в развивающемся медиаиздании на Манхэттене. К концу моей учебы в Университете Болла мы начали встречаться с Келли, но это не было романтической любовью — или, по крайней мере, я не воспринимала ее таковой. Он был на три года младше меня, из тех тусовщиков, за которыми мне было трудно угнаться, и в конце семестра уехал на стажировку в Нью-Йорк. По окончании стажировки он ненадолго вернулся в Индиану, а затем перебрался в Сиэтл. Он продолжал звонить мне. Однажды он позвонил мне и сказал, что находится в Индианаполисе и хочет меня увидеть. Примерно через неделю мы решили, что он мой парень, и он вернулся в Сиэтл. Я была уверена, что он порвет со мной, узнав, что я согласилась на работу, которая еще больше отдалит нас друг от друга, но он вздохнул и сказал:

— Думаю, мы встретимся в городе.

Перед переездом я поехала в Форт-Уэйн, чтобы повидаться с друзьями и родственниками в порядке прощального визита. Когда я позвонила маме, чтобы сообщить о своем приезде, она упомянула, что бабушка плохо себя чувствует и попала в больницу. Тон ее голоса, более высокий и светлый, чем обычно, не внушал уверенности — очевидно, вопреки ее ожиданиям. Желудок мой со скоростью улитки спустился к ногам и приземлился как раз в тот момент, когда я пересекла границу города.

Когда я вошла в больничную палату, бабушка спала, а рядом в кресле дремала ее старая подруга. Я тихо поздоровалась с обеими, бабушкина подруга резко встала и начала прощаться. Она протянула мне руки для объятий, а затем наклонилась к бабушке для прощального воздушного поцелуя. Бабушка и в лучшие времена не любила, когда к ней прикасались, а эта женщина знала ее достаточно хорошо и понимала, что сейчас она нуждается в этом еще меньше. Я запаниковала при мысли, что останусь одна с бабушкой — раньше у меня таких чувств не возникало, — и я постаралась убедить ее маленькую и медлительную подругу, что я не против того, чтобы она осталась.

— Нет, спасибо, деточка, — пробормотала она. — Я уже проспала почти столько, сколько хватило бы на половину следующего визита.

Со столика рядом с собой она взяла открытую Библию и попрощалась еще раз. Затем остановилась, повернулась к кровати и протянула руки, чтобы обнять мою бабушку. Их объятия длились достаточно долго, чтобы усилить мои подозрения. Бабушка никогда не обнималась. Никого не обхватывала руками. И поэтому я почти сразу поняла, что скоро мне придется увидеть ее снова. Когда подруга ушла, я опустилась на ее кресло и погрузилась в него, все еще теплое от чужого тела. У меня задрожали руки.