Плохая хорошая дочь. Что не так с теми, кто нас любит

Мы с бабушкой проболтали около пяти минут и замолчали. Я смотрела на нее, а она смотрела на телевизор, стоящий у изножья ее кровати. Через мгновение она взяла в руки пульт дистанционного управления, чтобы несколько раз переключить каналы на что-то черно-белое и не очень четкое. Я подумала, что ей хочется посмотреть что-то похожее скорее на дом, чем на палату, в которой мы находились сейчас. Остановилась она на старом любимом сериале «Бонанза». Не отводя глаз с экрана, она произнесла:

— Это рак.

Я накрыла ее руку своей, ощутив холодную сталь бортика больничной кровати под своими пальцами и ее ладонью. Сердце у меня затрепетало от страха, а желудок свернулся привычным клубком, готовым вот-вот взорваться и разрушить меня изнутри. К глазам подступили слезы и замерли, готовые в любую минуту вырваться из своего укрытия. В голове проносился рой тревожных и грустных, а затем и решительных мыслей.

Бабушка медленно повернула голову в мою сторону, посмотрела в глаза и сказала:

— Я не хочу делать химиотерапию.

Я наклонилась достаточно близко, чтобы моя бабушка — мой самый любимый человек на свете — услышала улыбку хотя бы в моем голосе, если я не могла изобразить ее.

— Тогда и не надо.

Билли Коулз умирала. Как и все, что она совершала или говорила в жизни, сделать она это собиралась по-своему. После всего, что между нами было, что она дала мне, несмотря ни на какую проявлявшуюся порой жесткость, я была обязана поддержать ее в такое время. Я буду держать ее за руку.

— Думаю, я еще немного задержусь в Индиане, — сказала я, прежде чем успела как следует подумать.

Мне не хотелось оставаться в Индиане или сообщать людям из Нью-Йорка о том, что я не приеду. Мечта, к которой я стремилась, находилась во многих милях от меня, и ничто внутри меня не хотело от нее отказываться. Но ведь это моя бабушка. Разве она не защищала меня и не держала за руку, когда никто другой этого не делал? Она увезла меня на ферму, позволяла самой выбирать фильмы и покупала по игрушке каждую субботу на протяжении почти целого года. Все, что она просила взамен, — это мое общество и готовность выслушать. Лучшее, что я могла предложить. Мои мечты в обмен на долг.

Бабушка повернулась ко мне, ноздри ее раздулись.

— Как бы не так. Уезжай. Просто звони.

Ее взгляд снова обратился к телевизору. Я испытала одновременно и облегчение, и презрение к себе за то, насколько сильным показалось это облегчение. Я обязательно буду звонить. Буду проверять, в каком она состоянии. Буду защищать ее и ее решения до последнего ее вздоха. Я немного расслабилась, напряжение в плечах уменьшилось. Я начала считать ее вздохи. Один… два… три… четыре… пять… шесть… семь… Я считала и думала, несмотря на мрачность темы, сколько же вдохов и выдохов ей еще осталось.

Мы просидели так в молчаливом согласии по поводу наших дальнейших решений еще час. Перед тем как уйти, я наклонилась и поцеловала бабушку в щеку. Ее кожа была мягкой, как потертая изнанка кожаного ремня. Она пахла пудрой, мускусом и потом, но почему-то совсем не пахла больницей. Я сделала глубокий вдох, надеясь сохранить в памяти этот запах, и вышла из палаты.

Две недели спустя я вошла в аэропорт Индианаполиса со всеми своими вещами, упакованными в две сумки. Сотрудник транспортной безопасности посмотрел на мои водительские права и поинтересовался, как долго я пробуду в Нью-Йорке. Я решительно ответила, что я не гость, а будущий житель. Он посмотрел на мое лицо, затем скептически оглядел меня с головы до ног.

— Хорошо. Так сколько вы собираетесь пробыть в Нью-Йорке?

Я постаралась выпрямиться и стать выше, насколько позволяло мое тело.

— Столько, сколько меня захотят там видеть.

Такую фразу можно было услышать только на Среднем Западе, так что я поспешила высказать ее, пока не уехала слишком далеко.

Полет прошел гладко, а в аэропорту Ла-Гуардия меня встретил Бретт. Он донес мои вещи до такси и помог водителю погрузить их в багажник. Он переехал в Нью-Йорк, чтобы попробовать свои силы на Бродвее, почти за полгода до меня. Когда я сообщила ему о своем приезде, он радостно воскликнул и настоял на том, чтобы встретить меня. Он не дал мне возразить — он ведь уже не новичок здесь.

С нашей последней встречи прошло много времени, и теперь он был увлечен кем-то другим. Я была рада за него. Пусть на это и потребовалось какое-то время, но мы научились находиться рядом без всякой романтики. Он помог мне усесться на заднее сиденье такси, сел рядом со мной и сообщил водителю, как доехать до квартиры Айзека, где мне предстояло жить недели две. Потом поцеловал меня в щеку и задремал на моем плече.

Под конец Бретт помог мне затащить две мои дорожные сумки в квартиру Айзека, попрощался со мной и отправился обратно в Вашингтон-Хайтс. Я опустилась в желтое кресло и закрыла глаза. Зазвонил телефон. Это была мама. Я улыбнулась тому, что она звонит, проверяет меня, и немного смутилась, ощутив внутреннее ликование. Оно выглядело таким естественным. Я ответила на звонок:

— Привет, Мать.

Она не ответила нашим обычным приветствием, и я немного напряглась.