Площадь

Он не особенно внимательно прислушивался к ее словам, в которых, как казалось, было много детского, и только притягивал ее к себе за шею. Все ли я правильно понимаю? И действительно ли это настоящий голос Юнай? Может, это не оболочка, а действительно ее душа — бесхитростная, как у девочки? Если посмотреть с учетом того, что произошло позже, то, вероятно, так оно и было. Возможно, что она видела его, отвратительного серого сыча Менджюна, попугаем в золотом оперении. Совершенно ясно, что тогда она еще не сознавала, что с ней происходит. Я обвинял ее в том, что она набивает себе цену, но не было ли это ложным и обидным обвинением? Кому угодно не понравится, если посторонние начнут его трогать или хватать, и только с возлюбленными дело обстоит по-другому. Поэтому-то Юнай вежливо его отстраняла. Такие моменты казались ему позорными. Пока она покорно ему подчинялась, она была ему хороша, но когда вдруг отвергала, он впервые начал осознавать, что она не неподвижная «вещь», а человек. И раз он считал то, что другой человек его не принимает, позором, это доказывает, что он совершенно не был способен войти в положение другого. Не мог он понять и того, насколько она наслаждалась их физической близостью. Менджюн в шутку называл их встречи «практическими занятиями», но похоже, что Юнай не была о них очень высокого мнения. Может, это был результат того, что приемы, какими пользовался Менджюн, были далеки от совершенства? Тело без души — что пустой дом. У каждого есть недостатки, которые нельзя скрыть. Если мужчина и женщина соединяются, не просто повинуясь мгновенному порыву, а потому что это потребность их душ, то самое лучшее для них обоих — закрывать глаза на несовершенства избранника.

А когда все в прошлом, когда обоим ясно, что продолжения не будет, не лучше ли снять взаимные обвинения? Это пойдет на пользу и тому и другому. Когда расстаешься с женщиной, возникает всепоглощающее чувство вины. Ведь как ни крути, а это жестокость.

Чувство, что он причинил вред другому, сопутствует победителю. А в самом деле, до какой степени один человек может навредить другому? Если говорят, что кто-то разрушил чужое будущее, то, выходит, он узурпировал место самого Бога. Человек не может разрушить судьбу другого человека. Он может испортить только свою собственную жизнь. А что касается отношений его и Юнай, то эта связь — всего лишь эпизод в длинной цепочке ее жизненного пути. И рассуждать об этом, как о событии из ряда вон выходящем, не стоит, нельзя этим принижать ее человеческое достоинство.

Он хотел любить, и необходимость думать о том, не запятнал ли, не уязвил ли, не погубил ли он подругу, была для него мучительной ношей. До того, как он бежал на Север, философия была для него всем. Она заменяла ему родителей, деньги, положение, давала надежду. В его стороне, где он прожил жизнь, которую трудно представить только как игры дворян-янбанов и их рабов, где люди не осмеливались даже думать, что сбудутся их сновидения, лишь философия могла быть последним прибежищем для добрых чувств. Может, это объясняется тем, что люди любого сословия — будь то государь или раб — испытывают такой страх перед повседневной жизнью, что без анализа не могли бы ее выдержать.

С башни философии Менджюн наблюдал за людьми, как за пейзажем. И тут неожиданно явилась Юнай.

Приблизилась, постучала в окно. Перескочив через подоконник, он нетерпеливо хватает ее за руки. Она было хотела войти в комнату, где на полках стоят толстые книги в золоченых переплетах, но Менджюн тянет ее на зеленеющий луг. В этой комнате нет ничего интересного, уверяет он. Пойдем отсюда. Я не хочу, чтобы на этом прекрасном лице от лишних раздумий появились предательские морщинки. Он делал так, жалея ее. Была ли эта жалость оскорбительна?

Менджюн медленно поднялся и сел. Посвежело. Он озяб. Он встал на ноги, потянулся, взглянул в небо. Длинным пунктиром по небу летел метеор. Говорят, кто за одну ночь увидит три метеора, у того будет счастливая судьба. Он ждет. И вот на другом краю неба еще один метеор. Увидеть бы и третий. Ждет долго, но напрасно. Третьего так и не видно. Закуривает. Вот и сигарета догорела, а метеора нет как нет. Он усмехнулся собственной глупости. Посмотрел вниз на палубу. Что ни говори, а он любил Юнай. Нигде не задерживаясь, он возвратился в свой кубрик.

Соседа нет. Видно, ушел куда-то по своим делам. Взобрался на верхнюю полку и только натянул на себя одеяло, как появился Пак.

— Ты где был?

— Да так… — Пак замялся, будто хотел скрыть что-то. Подошел к своей нижней полке и что-то слишком долго возился перед тем, как лечь. Тишина становилась все более напряженной. Первым нарушил молчание Пак:

— Завтра Гонконг. Нельзя ли там сойти на берег? Мы с товарищами толковали об этом. Тебя искали, но не нашли…

Опять то же самое! Он в сердцах отвернулся к стенке. Пак больше ничего не говорил.

Судно «Тагор» прибыло в Гонконг около восьми вечера, но было еще достаточно светло, чтобы различить контуры больших и малых судов. стоявших у причала.