По берегам Каспия. От Апшерона до Терека (с 25 фотографиями и картой)

— Не, не слыхать, — что ближе к Тереку, а здесь негде им. Залива нет, и рыбу некуда сдавать.

— Килька давно пошла?

— Дней десять.

— А раньше не было?

— Не. Холодно было. Мы так замечаем, как на дереве листок с мышиное ухо станет, так и рыба к берегу подойдет, а до того времени она в море ходит.

— Поеду дальше.

— Будьте здоровы!

Мы прощаемся. Иду к полотну железной дороги. Бугры песка начинают покрываться травой.

Серенькие маленькие пичуги выпархивают из редких кустов.

За буграми зеленеет степь.

Над ней высоко в небе кружит какая-то птица.

* * *

Зеленые волны, лаская борт, лезут в лодку. Я лежу на пахнущей смолой палубе под тенью белого паруса и слушаю разговор рыбаков-красноловов.

— Если в Петровском не достанем крючка, куда кидаться? — говорит Василий, молодой парень, сидящий за жарником, на котором варится в котелке уха.

Его дядя, которого все жители острова Чечня зовут «дедушка Семен», крутит седую бороду и незаметно пошевеливает рулем. За кормой лодки, догоняя нас, вьется белая полоса вспененной волны.

— Куда? Окромя Баки некуда, — медленно и спокойно решает дед Семен. — Заодно придется и парусины добиться в кооперации через Кузьму.

— Нехватит на парусину денег. Федор говорил, цену высокую ставят.

Дед молчит.

Не чувствуется, как движется воздух. Водяная поверхность на десятки километров рябит мелкими волнами и сверкает синим отливом под ярким солнцем.

Там, на горизонте, море темнее, и резко виден край упавшей на Каспий светло-голубой завесы весеннего неба.

Мы «бежим» туда, где на стометровой глубине выставлены крючки с насаженными кусками белой клеенки для: приманки осетра.

Время от времени парус наклоняется, натягивается под давлением ветра просмоленая бечева, и сильнее начинает клубиться и журчать за кормой курчавая волна.

— Сколько же он купил? — снова возобновляет разговор дед Семен.

— Пятнадцать тысяч крючков, больше не достал.

— Стало быть, на одну лодку. Это немного. Будет ли толк ехать, почитай все распродали, что было.

Медленно соображает Семен.

— Придется тресту жалиться, чтобы доставал крючок. Его мы подрядные ловцы, всю рыбу ему сдаем, пусть он за нас хлопочет. Его это дело.

Василий пробует уху, снимает котелок с огня и, подложив дощечку, ставит его на трюм.

— Вот и обед готов, милости просим, — обращается он ко мне.

— Спасибо, жарко, есть что-то не хочется.

— Садись, садись, земляк, начнешь есть — захочется. Это всякое дело так, трудно начать, а как втянулся, оно и идет. Садись, подвигайся, — приглашает дед.

Подсаживаюсь ближе и устраиваюсь рядом с Василием. Он нарезает ломтиками черный хлеб, достает солонку и деревянные ложки. Дед, оглянувшись на море, закрепляет веревку от паруса около себя и, не выпуская руля, правой рукой берет ложку.

Обжигая губы, едим уху.

— Где мы сейчас бежим, — начинает дед, обращаясь ко мне, — это были воды Шамхала Тарковского, держали их арендатели, и вольному ловцу сюда носу показать нельзя было. Либо иди в подряд к промышленнику, либо не суйся. А самые уловистые места здесь; севрюга ли, осетр ли — все сюда идут жировать, кормиться. Конечно, по вольной-то цене соблазн был продать, вот и думаешь. Возьмешь казенный билет…

— Это на право рыболовства?

— Ну да, и тайком сюда. А здесь свой же брат-ловец, только подрядный, увидит и сейчас — надзору. Пока снасть кладешь, всю башку себе отвертишь, как сорока на колу, смотришь, не показался ли где дымок. Поставили да бежать домой на Тюлений, а в ночь опять надо бежать на место выбирать снасть и сдавать рыбу. Вор вором! А сколько нашего брата по миру пошло!

Незаметно под рассказ деда подчистили до дна котелок. Запили из бочки, стоящей тут же на трюме. Я лег на канат, свернутый кругом.

Однообразное шуршанье воды, легкое покачивание справа налево, синяя бесконечная высота неба и та неиз’яснимая свежесть воздуха моря, которая опьяняет, обладевают всем твоим существом. Сна нет, но нет и бодрости. Мысли, как облака в яркое весеннее утро, бегут одна за другой. Наступает момент, когда природа становится доступней и как бы раскрывается перед умом созерцающего и узнающего ее человека.

— Маяю! — кричит Василий.

Я поднимаю голову и, выглядывая из-под закроя паруса, вижу на волнах черную, качающуюся палку с пучком мочалы, привязанным сверху.

Мы на «порядке» снасти. Через несколько минут парус положен, мачта — вынута из «гнезда» и Василий с дедом, лежа на животах, через борт, начинают «водиться» по снасти. Это значит — перебирать руками по толстой, как вожжи, веревке и, поднимая ее, осматривать привязанные к ней на бечевках крючки, снимать с них попавшихся осетров и севрюг, скидывать сор и траву, поправлять сбитые течением белые куски клеенки и насаживать новые.

— Есть, — замечает Василий.

Я вижу, как надулись жилы на его руках и покраснела шея. Что-то рвет бечеву из его рук.

— Попался, брат, шалишь! — приговаривает Василий, подтягивая к борту белую, тупую морду здоровенного осетра.

Только что показалась из воды тупоносая башка, как дед Семен ловко оглушил осетра деревянной палкой.