По берегам Каспия. От Апшерона до Терека (с 25 фотографиями и картой)

«Румынками» называют бочки весом 1,5 центнера. Прохожу дальше. Там грузят живую и свежую сельдь прямо из невода в вагонетки узкоколейной железной дороги.

— Это куда? — изумленно спрашиваю я бородача в фартуке и рукавицах, аккуратно разравнивающего в вагонетке пузанка.

— На холодильник гоним, а там куда ее девают, точно не знаю. То ли на консервный, то ли куда.

Он закрыл рогожами последнюю вагонетку, обвязал веревкой и, засунув два пальца в рот, резко свистнул. Из-за сарая отозвался паровик, а через минуту игрушечный поезд уже уходит на север с сырьем для консервного завода.

Хочется пить. Прохожу снова мимо работниц и пирамид из белых, пока пустых бочат, а за мной несется:

Никому так не досадно,
Как мне, бедной сироте.
С'ела окуня живова,—
Окунь ходит в животе.

* * *

Третьи сутки нет ветра, и идет к берегу сельдь. Каждый замет захватывает десять, пятнадцать вагонов пузанка.

Лов рыбы идет по всему берегу, начиная от Сулака до Самура. Невода, окруженные обметками, стоят полные рыбой.

Сельдь, скученная в неводах, сверху припекаемая жаркими солнечными лучами, быстро «снет» и тонет — "ложится» на дно.

Что есть силы работают горцы, выгружая пузанка из мотни.

Давно на подмогу постоянным тачечникам посланы с неводников гребцы, которым нечего делать, пока не справятся с уже пойманной сельдью.

Падают от усталости и жары выливщики. Каждый прошедший час увеличивает шансы на перемену погоды.

Успеть убрать сельдь до шторма — вот одна мысль у всех. Эта задача сейчас самая главная. Ради ее решения все остальное отложено в сторону.

Если пролетать на аэроплане в этот момент вдоль береговой черты, то во всех местах, где есть тони и промыслы, можно было бы увидать полные сельдью невода, мирно стоящие у берега, и снующих с тачками, как муравьи, к морю и обратно рабочих.

Все меньше и меньше ссыпают в чан живой сельди, все чаще попадается «снулая», и все мрачнее становится лицо главного солельщика. Наконец, когда, по его мнению, жара сделала свое нехорошее дело, он начинает ворчать:

— Ишь, снулая!

У сельди глаза помутнели, на жаберных крышках показались кровавые пятна, и блеск чешуи потускнел.

— Куда мне краснощечку девать! Весь чан испортишь, с загаром выйдет товар, — вышвыривая из тачки снулую сельдь, кричит солельщик.

…Нет ветра, и идет к берегу сельдь…

Загар — плохая штука: это значит, что соль неравномерно прошла в тело рыбы и в некоторых местах, — особенно часто это бывает у позвоночной кости, — мясо сельди потемнело.

Это уже нехорошо и не должно быть.

Солельщик бросает лопату и идет на берег об'ясняться к старшему.

— Ты что, не видишь чего наливают? — наступает солельщик.

— Чего? Пузанка! — как бы не понимая, отвечает старший.

— Пузанка! Сам ты пузанок, ты еще с берега дохлую селедку мне навалишь! — ругается солельщик.

— Ну, ну, пузырься, и всего-то осталось сельди тачки две. Дохлую! Теперь мне в море ее выбрасывать прикажешь? Тоже капрызы!

— Сам соли такую, а я не буду! — солельщик поворачивается и на ходу задерживает тачку с сельдью.

— Вали, Магомет, обратно, — показывает он на тачку, — всякий обор да остатки рады в чан свалить. Буде, давай живую. — Он ушел.

Горец недоуменно поглядывает то вслед солельщику, то на старшего. Медленно снимает шапку, сдвигает на затылок темную от пота тюбетейку и утирает катящийся пот.

— Вези, вези, — говорит старший, — последнюю; скажи ему, сейчас зачищаем мотню, ладно! Вот, чорт, навалило сельди!

Как эхо передаются слова: «завал, завалились сельдью», по всему промыслу, и дальше, по всему берегу — с севера на юг и с юга на север.

И как раньше все были недовольны, что нет хода сельди, так сейчас все клянут этого «чортова пузанка», который в неисчислимых количествах подошел к берегу и миллионами лезет в невода.

А тут еще солнце, которое, не соображаясь ни с чем, жарит так, что того и гляди протушишь всю сельдь.

Над всем властвует мысль, что надо быстро, как можно скорее использовать время подхода сельди.

— Не прозевать, не упустить!

Мгновение — и, как в театре декорация может перемениться, — подует шторм, разовьет течение, бурун отгонит сельдь, и жди ее до следующего года.

— Ведь и вся штука-то в том, что идет пузанок раз в год и всего пятнадцать-двадцать дней, — жалуется мне старший рабочий.

— Кабы его круглый год ловили или шел бы он по-человечески, в норму, А то навалит почем зря или уже махалки не увидишь.

В ответ на его слова раздаются четкие звуки керосинового моторчика стоящего на передвижном элеваторе. За все время существования здесь рыбного промысла впервые делаются попытки заменить машиной труд человека.

На ленте элеватора белеют лопатки, между которыми ляжет нежная сельдь, чтобы перенестись в раскрытые чаны.

Когда я подхожу к машине, чтобы поближе рассмотреть ее детали, сзади раздается знакомый голос Ракаева.

— Дай срок, машиной выпивать будем, поставим элеватор к неводу, и тачечников не надо!

Двое слесарей, его подручные, приклепывают широкий лист железа к машине.

— Что, уже пробовали? — спрашиваю я.