По берегам Каспия. От Апшерона до Терека (с 25 фотографиями и картой)

— Пусти, берегись, эй! — кричат выливщики и лезут по колено в сельдь, размахивая громадными сачками. Набежавший вал с трудом колышет уловленную массу сельдей.

— Подходи, подходи!

— Дорогу! — подходят с тачками.

Дружно черпая сачками с четырьмя ручками выливщики накладывают живого, серебристого пузанка в тачки.

Несколько взмахов — и тачка готова. Упершись босыми ногами в доску, на которой стоит полная тачка, горец кричит и толкает груз.

За ним немедля подкатывает другой, третий, и скоро своеобразная «карусель» из полных к лабазу и пустых к берегу тачек начинает вертеться по песчаному берегу.

— Гей, гей! — покрикивают тачечники.

Три пары рабочих, стоящих в неводе среди сельди, ровно, в такт, как машина, выхватывают полные сачки. Льется вода, летят брызги, повсюду блестит крупная чешуя.

Сажусь в тень под навес конторского крыльца и закуриваю. Проходит час, два, три, а рыбы не убавляется. Медленнее становятся взмахи сачков, меньше криков рабочих, и все чаще слышится голос заведующего:

— А-ну, навались, навались!

Снова иду на берег.

— Что же еще не ловите? — спрашиваю я его.

— А куда же? С этой управка не берет! — отвечает он.

В самом деле: если закинуть еще раз и снова подтащить к берегу двадцать чанов рыбы, куда же ее девать? Ведь рабочие не поспевают взять уже пойманную рыбу и доставить ее в чаны.

— Хорошо — еще тихо, — продолжает заведующий, — а как бурун — пропадет и эта. Засыпет песком или разобьет мотню и рыбу!

— Эй, навались, навались! — кричит он, отбегая в сторону.

Вся обвалявшись в песке, как в сухарях, лежит селедка. Она еще жива, и когда беру ее, то под пальцами чувствуется движение мускулов. Жаберные крышки залились кровью, и рот медленно открывается. Кидаю ее в воду. На секунду погрузившись, она всплывает, изогнувшись кверху боком. Уже ослабела.

За ним немедля подкатывает другой.

Море бледно-голубое, а на небо больно смотреть из-за яркого света. Солнце где-то близко, и чувствуешь, как льются на тебя горячие — воздушные волны.

А рабочие все так же кидают в тачки пузанка, и так же вертится «карусель».

Когда, уже вечером, я вышел на крыльцо посмотреть, кончилась ли работа, то при красном свете факелов пылающей пакли увидел черные тени двигающихся от берега к лабазу и обратно.

Вот что значит поймать в одну тоню двадцать вагонов пузанка!

— Счастлив, кто поймал много сельди, да несчастлив. Вон, если не успеет взять ее на берег и посолить, — припоминаю я слова старого Михал Михалыча.

— Нас не лов губит, а уборка! Поймать не хитро, была бы погода, а вот вылить из невода сельдь, — вот где закорючка! Тут самая застопорка и есть. Не успеваем вручную селедку подавать! Самотеком бы ее пустить, было бы дело!

… И так же вертится карусель…

* * *

Во всем мире нет еще такого своеобразного моря-озера, как Каспий, отличающегося своими физическими свойствами и животным населением..

Здесь, как в каком-нибудь колоссальном аквариуме, живут и размножаются представители фаун давно минувшего времени.

Разошлись тучи, полились сверху горячие лучи солнца, согрели землю и море, и движутся из холодных глубин на теплые прибрежные воды громадные стаи рыб. Тысячеметровые невода принимают их в свои об’ятья, а новые массы подходят к берегам.

Нет «конца и краю» миллионным «косякам» сельдей!

Идут и идут.

Лишь ветер, взбудоражив море, прекращает это шествие сельди. Отойдет она, пока утихнет буря, на глубину, переждет там и снова неудержимо бросается к берегу.

— Послушайте, — обращаюсь я к доктору, — вы все знаете, — он смеется так, что с его носа падает пенснэ, — скажите мне, — почему сельдь идет сюда к кавказскому берегу. Почему она не подходит в таких количествах к другим берегам? Например, к персидскому, к Мангишлаку или Красноводску на ту сторону Каспия?

Доктор перестает смеяться и на секунду задумывается.

— Мне не раз самому приходил в голову этот вопрос, но едва ли на него кто-нибудь может дать ответ совершенно точно. Я на этом берегу уже двадцать лет, и никто мне ни разу не ответил на него. Лишь однажды я слышал об этом рассказ, легенду, — как хотите назовите, — и не скажу, чтобы я вполне ей доверял, но просто она мне понравилась.

— И за неимением другого об’яснения вы остановились на ней? — спрашиваю я.

— Может быть, да вот судите сами.

Доктор снял шляпу и, обмахиваясь ею, как веером, начал:

— Лечил я в 1912 году одного человечка от малярии. А нужно вам сказать, что он был из состава экспедиции, которая обследовала здешний селедочный промысел.

Лечу я его, делаю вспрыскивания, изредка навещаю, и вот однажды, когда он стал поправляться, в разговоре спросил я его о подходе сельди.

Он и говорит: я думаю, что причина подхода морского пузанка к берегам Кавказа та, что в давно прошедшие времена, несколько тысячелетий назад, здесь было место прохода ее в океан.

— Как в океан? — не выдержал я.

— Погодите, — остановил меня доктор. — Так-с, дело, говорит, в том, что Каспий соединялся тогда через Черное море со Средиземным, а через него — с открытым океаном.