По берегам Каспия. От Апшерона до Терека (с 25 фотографиями и картой)

— Балык бар, балык бар (есть рыба), — повторяет сидящий на корточках лезгинец в громадной папахе и мягкой светло-зеленого цвета кожаной обуви.

— Бо-ольшой косяк зашел! — шепчет мне на ухо береговой.

Невод все ближе и ближе. Рябь становится сильнее, кажется, что слышны отдельные всплески рыб.

… в крыле сельди нет…

За моей спиной Миша спорит с кем-то:

— Пари, хочешь пари, что двадцать чанов поймают?

— Двадцать? — сомневается собеседник.

— Ну, хочешь пари?

Из воды показалась распорная палка поддерживающая «крыло» невода в растянутом положении.

— Стой, стой, Ракаев! — закричали с берега на лебедку.

Гул прекратился. Горцы быстро бегут к неводу, захватывают одни верхнюю, другие нижнюю веревку крыла не вода и под звуки откуда-то появившегося барабанщика тянут на берег.

— Что же это «в крыле»[13] сельди нет? — удивляется береговой. — Какой же косячище[14] захватили, а нет!

Подбегает кто-то из распорядителей лова и кричит:

— Тяни, тяни!

Зурна заливается трелью, щеки у музыканта того и гляди лопнут, а барабанщик от волнения не может стоять на одном месте.

По мере того как мотня подходит к берегу, я замечаю что рябь, производимая рыбой, начинает постепенно выходить из окруженного неводом пространства.

— Что такое? — хватаю я за рукав берегового.

— А, чорт, — это килька, наверно.

Невод подошел. Переливаясь серебристым и фиолетовым цветами, мотня кишела миллионами маленьких рыбок.

— Килька, килька, — разочарованно повторяли на разные голоса. Я посмотрел на море: направо, в двухстах метрах от берега, характерной рябью уходила килька. Солнце красным кругом плавало на востоке, а от него вверх бежали золотистые стрелы, разгонявшие остатки туманных облаков.

Надо мной, между двумя столбами, на проводе, идущем от электростанции к мотору, сидел скворец и, обернувшись к солнцу, трепыхая крыльями, выводил трель, и было видно как колебалось горло.

Отроги Кавказского хребта иногда добегают до моря, рассыпаются на отдельные гряды и камни. Гряды уходят под воду и ступенями спускаются в глубину Каспия. По ним весной с зимних лежбищ[15] поднимается сельдь, стремясь к берегу, чтобы выметать икру и дать потомство.

Ей привольно среди подводных камней, над которыми гудит прибой, отгоняя пресную воду горных речек, впадающих в море.

Если подниматься от Апшерона на север до устьев Терека, то не найдешь ни одной хорошей гавани. Остатки скал — мысы Рубас, Дербентский, Турали, Буйнак — делают берег недоступным, а песчаные косы рек создают барьеры, через которые не перепрыгнуть пароходу.

Капитаны, рейсируя по линии Баку — Махач-Кала, забирают подальше от этого берега — на середину Каспия.

— Оно лучше, поспокойнее, — говорят они, посматривая в бинокль на вершины Сара-Дага.

Если бы не искусственный мол, врезавшийся в грудь Каспия, то даже порт Махач-Кала не укрывал бы суда от здешних ураганов.

Нет гаваней — и нет мелкого прибрежного судоходства.

В 1922 году в первый раз у самого моря запыхтел паровоз, и забегали вагоны, соединяя рыбные промыслы с главной магистралью Владикавказской дороги. Шаг за шагом рельсы прорезали берег во всех направлениях, застучал телеграф, и зазвенел телефон.

Если вам надо с Дивичи попасть в Белиджи, отсюда, заехав в Дербент, где вас угостят хорошим местным вином, побывать в Хачмасе — городе яблоков — и Буйнаке, а под конец сесть на пароход, который отходит в 6 часов вечера из Махач-Кала в Астрахань, то все это путешествие вы успеете проделать, благодаря железнодорожному движению, в течение того же времени которое надо пароходу, чтобы сделать рейс между Баку и Махач-Кала.

Иду на станцию, — белый одноэтажный дом среди голой степи, — и беру билет до следующего пункта по направлению к Махач-Кала.

Не успел войти в вагон, как в проходе встречаю знакомого доктора.

— Ба, ба, ба! Вы куда? Садитесь вот сюда к окошку, — он передвигает свой саквояж, и мы усаживаемся друг против друга. Не успеваю ответить, куда я решил ехать, как доктор, он же и «историк», как я мысленно его называю, выпаливает в меня.

— А знаете, на промыслах малярики появились! И откуда? — он удивленно поднимает брови и разводит руками. — Вот еду на Каягент, оттуда на Сулак и затем назад в Гюрген-Чай. — он откидывается назад. — Ведь поймите, — он берет меня за пальто, — комарам сейчас рано быть. Ну, конечно, рецидив[16], промочил ноги, холод — вот и пожалуйте. Сегодня звонит мне Михал Михалыч, знаете его?

Я утвердительно киваю головой.

— Немедленно приезжайте, привозите хины и прочего, двенадцать человек слегли. Чорт знает, что такое!

— Вот вы и мечетесь?

— Вот и мечусь! — подтверждает доктор.

Говорю, каждый год говорю: выписывайте гамбузию, — рыбка такая есть, которая пожирает личинки комаров, осушайте водоемы у промыслов и хину, хину, хину!

— И что же?

Что же, — доктор ищет в кармане папиросы, — я и малярия нужны, пока не показалась сельдь, а как только попало в невод десятка два-три чанов, так до свиданья! Мы попадаем не только на второй план, а просто за кулисы.

— Не может быть, — сомневаюсь я.