По берегам Каспия. От Апшерона до Терека (с 25 фотографиями и картой)

Доктор не успевает возразить, как поезд останавливается. Мне надо уходить. Мы прощаемся.

— Звоните и скажите, где вы, куда и когда вы поедете, — трясет мою руку доктор. — Я вам должен рассказать, как здесь хозяйничали арабские наместники — шамхалы в пятнадцатом веке.

Поезд трогается, и на ходу он успевает докончить:

— Любопытные документы я достал из аула на р. Кумской Койсу, район Кумуха, жителями которого управляли…

Паровоз пускает белый пар, что-то стучит, шипит, а когда прекращается этот свист, доктор уже далеко, и только видно, как он машет черной шляпой из окна вагона.

Ветер переменился, и вместо норда тихо тянет с востока. Иду к берегу. Перед складкой[17], которая образовалась вследствие отступления моря, видны жилища, одинокие, как заброшенный в степи хутор. Около них стоят трое горцев, провожая меня любопытным взглядом.

… стоят трое горцев, провожая меня любопытным взглядом…

На бугре складки растет редкая трава, пасутся овцы и козы, отдельно от них — лошади. Миную их и подхожу к промыслу. Вот помещение промысловых рабочих. На коньке новой, сверкающей оцинкованным железом крыши сидят кровельщики и по очереди стучат деревянными молотками.

Здание почти готово.

Заглядываю в дверь. Светлая, просторная комната уставлена в два ряда кроватями, вдоль стен тянутся полки, на которых лежат разные вещи и утварь.

В углу жестяной бак с кружкой на цепочке. Четверо горцев стоят в проходе между кроватями и о чем-то, видимо, смешном, говорят на непонятном мне языке. Стоящий ко мне лицом прищелкивает языком и пальцами, и после его слов все четверо хохочут.

Направо, в углу, еще группа. Они говорят громко, совершенно, видимо, не интересуясь присутствующими, и их речь непохожа на язык первых.

Древнее предание говорит, что Кавказ — «гора языков»: аварский, даргинский, лакский, табасаранский, кюринский и андийский, а затем идут наречия, которых чуть не столько же, сколько обществ. На промысле обычно 350–400 рабочих горцев; тут и аварцы, и даргинцы, лезгины, ногайцы, тюрки, кумыки, и кого только нет! И все разноплеменное население говорит, поет и кричит на разных языках.

Михал Михалыч называет — «Дербентское столпотворение» и сам громче всех кричит и командует чуть ли не на всех наречиях. По крайней мере не было еще случая, чтобы его горцы не поняли.

* * *

— Что же сегодня не тянете? — спрашиваю я, подходя к русскому рабочему, который, нагнувшись, чинит прорванную сеть.

— Не тянем. Сельди нет. Да еще случай у нас вышел — заведующий заболел.

— Что с ним?

— Должно, вчера простыл слишком. С утра, как первую тоню стали давать, он сам поехал метать невод. Отплыли далеко, а погода — дождь, да затем снег пошел, берега-то не видать. Надо быть, стали поворачивать, случись ветер, и понесло, конечно, в море. Сын его, — береговым он у нас, — видит по времени, срок неводнику на берегу быть, — ан нет.

— Ребята, — говорит, — плохо дело. Давай спускать на канате лодку в море, навстречу неводнику, а то потонут люди — унесет их в море.

Мы, конечно, живой рукой давай спускать на аркане лодку по ветру.

Концов с тысячу, как не больше, выпустили каната, а на лодке сын сел и я с ним. Волна, холод. Только в тумане слышны голоса. Сами подали. Конечно, нанесло ихний неводник на нас. Обледенели они здорово. А уж тут, известное дело, захватили их с неводником и через канат добрались до сухого. Старик с этого, должно, захворал: долго ли простыть.

Он замолчал.

— Может быть еще поправится, — сказал я.

— Да ведь оно конечно. Бодрый старик, несмотря, что семьдесят годов ему, — подтвердил он.

— Жаль, время проходит. Смотри, тюлень у берега показался!

Я взглянул на море.

В разных местах чернелись круглые головы тюленей. Они то появлялись на голубой поверхности моря, то снова исчезали.

Я насчитал семнадцать штук. Тюлени держались метров четыреста, не ближе, от берега и довольно разбросанно друг от друга.

— Теперь жди ходовой сельди, беспременно на утро будет, — уверенно подтвердил чинильщик.

— При чем же тут тюлень?

— А как же? Не знаешь рази, что тюлень за сельдью идет. Это его самая настоящая пища.

На этом берегу у большинства старых служащих и рабочих есть твердая уверенность, что тюлень питается только сельдью, хотя в действительности он ест не одну только сельдь, а бычков и ракообразных. Поэтому появление у берегов тюленей рассматривается, как признак подхода сельди.

— Курьмин, — обратился к моему собеседнику подошедший парень. Это был «береговой», сын заболевшего старика. — Кричи народ, метать будем!

— Как отец? — спросил я его.

— Что ему, — усмехнулся парень, — он еще лет десять проработает, — железный!

Стали набирать[18] невод.

* * *

Второй день «страшенный жар», как говорит солельщик промысла Коягент.

Мы, — я, солельщик и Ракаев, — сидим на деревянном ящике в тени около материального склада. Ракаев ночью приехал сюда для испытания двигателей электрической станции. Он попрежнему в меховом пиджаке и шапке, но ворот у рубахи расстегнут, и шапка сдвинута на затылок.