По, Бодлер, Достоевский: Блеск и нищета национального гения

Нетрудно убедиться, что наряду с подчеркнутой похвалой переводчику в рассуждение критика вклинивается некое сомнение в оправданности литературной славы американского писателя в современной Франции. Более того, можно сказать, что в успехе По Барбе д’Оревильи усматривает своего рода симптом интеллектуального нездоровья французской словесности, хуже того, признак упадка социальной энергии европейского общества, прельстившегося самым болезненным гением Америки. Строго говоря, в этих и последующих строчках отзыва, в которых критик изобличает унаследованное от Европы бесплодие американской литературы, Барбе д’Оревильи формулирует самые первые положения литературного декаданса

, на которые, как мы увидим в дальнейшем, живо откликнется Бодлер, усматривая в подобных суждениях стремление критиков подчинить искусство определенной морали и смотреть на литературу так, как будто она, подобно человеческому организму, может переживать пору детства и юности, зрелости и старения. Подобная точка зрения, к которой примешивалось также нечто от нормативного «медицинского взгляда» на творчество, резко разводящего здоровье и нездоровье, была заведомо неприемлема для автора «Цветов Зла», который в своем литературном опыте искал не торжества норм, а трансгрессии, выхода по ту сторону добра и зла с целью постичь последнее. Парадокс этой скрытой до определенного момента полемики заключается в том, что есть все основания полагать, что, протестуя против самого ярлыка «литература декаданса», который поспешили навесить французские критики на По и его переводчика, Бодлер в «Новых заметках об Эдгаре По» (1857) мог иметь в виду не только приснопамятного академика Д. Низара (1806 – 1888), как это принято считать во французской филологии, но и своего старшего товарища по литературного цеху, «старого шалопая» Барбе д’Оревильи, страстно изобличавшего в «декаденте» По декаданс старой Европы и заодно… Америки.

Несмотря на то что она молодится, Америка, дочь Европы, появилась на свет уже старой, как и все дети престарелых родителей, и ей свойственно духовное истощение матери. В литературном смысле она бессильна. Несколько громких имен, впрочем спорных, отнюдь не образуют этой совокупности нововведений, традиций, умственных связей, каковые называются литературой; к тому же, несмотря на громоподобность имен, все писатели этой страны (за исключением Фенимора Купера, который схватил девственность американской Природы) живут общими накоплениями литератур Европы. А когда подобное положение вещей царит повсюду, когда во всех христианских обществах все наследие просвещения и познания уравнивается, в нашем декадансе являются преемники Клавдия Клавдиана – в Америке или где-то еще; при этом они должны быть еще более причудливыми и еще более мудреными, нежели клавдийцы тех обществ, которым было далеко до нашего изобилия идей, когда они пришли в упадок и рухнули. Вот ведь каким вопросом здесь следует задаться! Не выступает ли Эдгар По нашим Клавдием Клавдианом, точнее, несусветным клавдийцем XIX века, одним из этих избыточно роскошных и прогнивших плодов чрезмерно развитой цивилизации, которая дошла до того, что, уподобляясь Варварству, принимается искать многосложности, или это действительно великий поэт, обладающий истинной оригинальностью, независимой личностью, обнаруживший настоящую красоту, единую и многообразную, в тех ее сторонах, что были неведомы миру? (Barbey, 46 – 47)