По, Бодлер, Достоевский: Блеск и нищета национального гения

Опубликованный сборник – совсем не то, что я люблю в По, но какая разница! Сама Ваша жизнь является прекрасной, горькой и суровой, как и судьбина вашего героя. За исключением пассажа о Жераре де Нервале, который я порицаю и вообще сожалею, что наткнулся на него в Вашей работе, могу лишь рассыпаться в похвалах. Это осмыслено Яростью – той, что назавтра обернется презрением – вот величайшее из чувств человеческих и единственное, которое заслуживают люди! Это написано писателем, который к глубинам своей мысли добавляет причудливую

черноту выражения. Словом, во всем этом есть что-то такое, что пронзило

мне диафрагму – вот мои впечатления в дезабилье

[620].

Без долгих комментариев очевидно, что Барбе д’Оревильи, который был страстным поклонником готического романа à la Анна Радклиф и всю словесность мерил байроническими величинами, ценил в По прежде всего поэтику сверхъестественного, ужасного, фантастического, которой резко противопоставлял то, что называл вслед за Бодлером «жонглерством», – математически холодное разоблачение тайны. Вот почему одним из главных упреков, который он сформулировал как в процитированном письме к Бодлеру, так и в самой статье о книге «Необычайные истории…», был упрек в неверности принципа композиции, самого состава сборника, якобы противоречившего истинному духу американского писателя. Вместе с тем в эпистолярном фрагменте отчетливо выражена одна тенденция, которая на десять лет будет предопределять публичное лицо Бодлера-писателя: он как будто нашел в По своего двойника, своего брата, своего сотоварища по «горькому и суровому» уделу поэта. С легкой руки Барбе д’Оревильи «американская маска» надолго застыла на публичном облике французского писателя, превратившись со временем в настоящее персональное наваждение, от которого, как мы увидим в дальнейшем, ему страстно хотелось освободиться на склоне творческой жизни, чтобы наконец предстать перед читателем со своим собственным литературным лицом.

В начале статьи, опубликованной 10 июня 1856 г. в газете «Le Pays», Барбе д’Оревильи воздает должное «неосторожной дерзости» переводчика, рискнувшего представить американского писателя в книге, притязательно озаглавленной «Необычайные истории»:

Представленный французской публике переводчиком перворазрядной силы – Шарлем Бодлером, – Эдгар По сразу перестал быть во Франции этим великим незнакомцем, о котором могли говорить несколько посвященных, называя его таинственным гением, недоступным в силу необыкновенной оригинальности. Благодаря этому превосходному переводу, который проник в мышление и язык автора, мы можем теперь свободно судить о том эффекте, который произвел эксцентричный американец. Удивление было всеобщим. И те, кто объединился в любви к По, и те, кто, напротив, сорганизовался, чтобы его ненавидеть – ибо этот своеобычный ум слишком сбивает с толку, чтобы его обожали или проклинали не одинаковые натуры, – все как один, даже Критика, испытали это удивление, которое, по правде говоря, не есть ощущение вполне возвышенного литературного порядка, но представляет собой тот единственный успех, на который могут надеяться престарелые общества, исчерпавшие свои интеллектуальные способности и пресытившиеся литературой. (Barbey, 46)