По ком звонит колокол

Никогда не забуду, как скверно мне стало, когда я впервые осознал, что отец был cobarde. Ну же, давай, произнеси наконец это слово по-английски. Трус. Становится легче, когда произнесешь это, да и вообще нет смысла подыскивать иностранное слово для того, чтобы назвать сукина сына сукиным сыном. Но нет, он не был сукиным сыном. Он был просто трусом, и хуже этого ничего не может быть для мужчины. Потому что, не будь он трусом, он бы дал отпор той женщине и не позволил ей издеваться над ним. Интересно, каким бы я стал, если бы он женился на другой? А вот этого ты никогда не узнаешь. Он мысленно усмехнулся. Может, ее властность компенсировала то, чего недоставало в том, другом? И в тебе. Ладно, не распаляйся. Нечего разглагольствовать о здоровой жизненной силе и прочем в том же духе, пока ты не пережил завтрашний день. Рано чваниться. И вообще чваниться не надо. Посмотрим, какая жизненная сила проявится в тебе завтра.

Но его мысли невольно снова вернулись к деду.

«Джордж Кастер не был толковым кавалерийским командиром, Роберт, – сказал ему дед. – Да и просто человеком толковым он не был».

Помнится, когда дед сказал это, ты испытал досаду, что кто-то неуважительно отзывается о человеке в куртке из оленьей кожи, с развевающимися светлыми кудрями, стоящем на возвышении с личным револьвером в руке, между тем как индейцы сиу смыкают кольцо вокруг него, – именно таким Кастер был изображен на висевшей в бильярдной Ред-Лоджа литографии компании Анхойзер-Буш[131].

«Он обладал редкой способностью навлекать на себя неприятности и выкарабкиваться из них, – продолжал дед. – Но при Литтл-Бигхорн в передрягу-то он попал, а выкарабкаться из нее уже не смог.

Вот Фил Шеридан был толковым человеком, и Джеб Стюарт тоже. Но самым замечательным кавалерийским командиром всех времен был Джон Мосби».

Среди вещей, хранящихся у тебя дома в сундуке, есть письмо от генерала Фила Шеридана к Килпатрику по прозвищу Лошадиный Душегуб[132], в котором говорится, что твой дед был куда более хорошим командиром нерегулярных кавалерийских соединений, чем Джон Мосби.

Надо было рассказать Гольцу про деда, подумал он. Хотя он, наверное, и имени-то его не слыхал. Возможно, он и о Джоне Мосби никогда не слыхал. Англичане, те наверняка их знают, хотя бы потому, что им приходится изучать нашу Гражданскую войну гораздо подробнее, чем это делается в странах континентальной Европы. Карков говорил, когда здесь все закончится, я мог бы, если захочу, поехать в Москву учиться в Ленинской школе Коминтерна. Он сказал, что при желании я мог бы поступить и в военную академию Красной Армии. Интересно, как бы к этому отнесся дед? Дед, который, как известно, никогда в жизни даже не садился за один стол с демократами.

В любом случае я не хочу быть военным, подумал он. Это я точно знаю. Так что – исключается. Я хочу только, чтобы мы выиграли эту войну. Мне кажется, что по-настоящему хорошие солдаты мало что другое умеют делать так же хорошо, подумал он. Впрочем, это явная неправда. Вспомни Наполеона и Веллингтона. Что-то тебя заносит сегодня вечером, подумал он.

Обычно такие размышления наедине с самим собой были для него отличной компанией, так было и сегодня, пока он думал о деде. Но мысли об отце выбили его из колеи. Он понимал отца, прощал ему все и жалел его, но он его стыдился.

Лучше не думать вообще ни о чем, сказал он себе. Скоро ты будешь с Марией, и думать будет не нужно. Теперь, когда все решено, это самое лучшее. Если в течение долгого времени бываешь напряженно сосредоточен на чем-то, трудно отвлечься, и мысли продолжают вертеться в голове, как маховик вертится по инерции уже без внешнего усилия. Надо их остановить.

Но предположим так, думал он. Просто предположим: самолеты сбрасывают бомбы, вдребезги разносят противотанковые пушки, неприятельские позиции взлетают к чертовой матери на воздух, танки въезжают на то, что еще недавно было укрепленной высотой, старик Гольц высылает вперед орду своих пьяниц, clochards[133], бездельников, фанатиков и героев, составляющих Quatorzième Brigade[134], — а я по другой бригаде Гольца знаю, как хороши люди Дюрана, – и завтра к ночи мы в Сеговии.

Да. Просто предположим, сказал он себе. Я сразу отправлюсь в Ла Гранху, сказал он себе и вдруг с абсолютной ясностью осознал: но тебе-то придется взрывать этот мост. Никакой отмены наступления не будет. Ибо то, что ты сейчас вообразил себе лишь на минуту, и есть желаемая картина в глазах тех, кто отдал приказ о наступлении. Да, мост придется взрывать, в этом он отдавал себе полный отчет. Удастся – не удастся Андресу выполнить задание, это уже не важно.

Спускаясь в темноте по тропе, один, с чувством удовлетворения сознавая, что все необходимое сделано и в предстоящие четыре часа делать больше ничего не надо, с ощущением уверенности, которое придали ему мысли о вполне конкретных вещах, и пришедшее понимание того, что мост взрывать в любом случае придется, он испытал почти облегчение.