По ком звонит колокол

Тем не менее в обоих случаях мы остановили их одними и теми же силами. Нам бы никогда это не удалось, если бы они начали оба наступления одновременно. Ладно, не волнуйся, сказал он себе. Лучше думай о чудесах, случались же они раньше. Либо тебе придется утром взорвать этот мост, либо нет. Только не обманывай себя, не думай, что его вообще не придется взрывать. Придется рано или поздно. А если не этот, то какой-нибудь другой. Не ты решаешь, что делать. Ты выполняешь приказы. Так выполняй же и не пытайся понять, что за ними стоит.

В данном случае приказ предельно ясен. Даже чересчур ясен. Но ты не должен ни волноваться, ни бояться. Потому что, если ты позволишь себе такую роскошь, как естественное чувство страха, этим страхом заразятся и те, кто должен тебе помогать.

И все равно эта история с отрубленными головами – это уж ни в какие ворота, сказал он себе. И еще старик наткнулся на них один, там, на горе. Каково было бы тебе самому, если бы ты вот так на них наткнулся? Это произвело на тебя впечатление, не так ли? Да, это произвело на тебя впечатление, Джордан. У тебя сегодня вообще нет недостатка во впечатлениях. Но ты держался молодцом. Пока – ты держался молодцом.

Ну да, для преподавателя испанского языка из университета Монтаны ты, конечно, молодец, мысленно подколол он себя. Как таковой ты на высоте. Только не вздумай заноситься и считать себя чем-то особенным. Не так уж ты преуспел в нынешнем своем деле. Вспомни хотя бы Дюрана, у которого нет никакого военного образования, который до начала движения был композитором и просто городским гулякой и который стал теперь чертовски хорошим генералом, командующим бригадой. Дюран схватывал все легко, на лету, как вундеркинд – основы шахматной игры. А ты с детства читал книги по военной истории, изучал военное искусство, и дед натаскивал тебя в истории Гражданской войны в Америке. Правда, твой дед называл ее не иначе как «войной с бунтовщиками». Но по сравнению с Дюраном ты был все равно что крепкий средний шахматист по сравнению с вундеркиндом. Старина Дюран! Хорошо было бы снова с ним повидаться. Когда тут все закончится, ты непременно встретишься с ним в «Гейлорде». Да. Когда здесь все закончится. Видишь, как отлично ты держишься?

Я непременно повидаюсь с ним в «Гейлорде», когда все это закончится, мысленно повторил он и тут же добавил: не морочь себе голову. Все ты делаешь как надо. Хладнокровно. Без дураков. Но с Дюраном ты больше никогда не увидишься, да это и не важно. Нет, так тоже не годится, сказал он себе. Не надо предаваться ни той, ни другой роскоши.

Стоическому смирению – тоже. Здесь, в горах, нам не нужны граждане, исполненные стоического смирения. Твой дед четыре года воевал в нашей гражданской войне, а ты на этой войне не провоевал еще и полного года. У тебя впереди долгий путь, и ты отлично приспособлен для такой работы. А теперь у тебя есть еще Мария. Видишь, все у тебя есть. Нет причин волноваться. Подумаешь – небольшая стычка между партизанским отрядом и кавалерийским эскадроном. Что из того, что мертвым партизанам отрубили головы? Разве это что-то меняет? Да ничего.

Индейцы всегда снимали скальпы с мертвого врага, дед сам видел это, когда служил в форте Кирни после войны. Помнишь шкаф в отцовском кабинете с наконечниками стрел, разложенными на одной из полок, и развешанные на стене индейские головные уборы из пожухлых орлиных перьев, помнишь запах прокопченной оленьей кожи, исходивший от индейских штанов, курток и мягких на ощупь расшитых бусинами мокасин? Помнишь стоявшую в углу огромную дугу лука – с такими индейцы охотились на бизонов – и два колчана: со стрелами для охоты и стрелами для войны; и ощущение в ладони, когда обхватываешь ею пучок таких стрел?

Вспоминай что-нибудь вроде этого. Что-нибудь конкретное и вещественное. Например, дедовскую саблю, блестящую, изогнутую, в хорошо смазанных ножнах, и то, как он показывал тебе ее клинок, истончившийся от многочисленных визитов к точильщику. Вспоминай дедовский «смит-и-вессон» – офицерский револьвер со спусковым механизмом одинарного действия, без спусковой скобы тридцать второго калибра. У него был такой мягкий, такой плавный спуск, что он почти не ощущался; револьвер всегда был хорошо смазан, а ствольный канал идеально чист, хотя отделка и бурый металл ствола и барабана давно стерлись от соприкосновения с кожаной кобурой. Револьвер, в кобуре с гравировкой «U.S.» на клапане, всегда лежал в ящике стола вместе с приспособлениями для чистки и двумя комплектами патронов по сто штук в каждом. Патроны хранились в картонных коробках, обернутых и аккуратно перевязанных вощеной бечевкой.

Тебе разрешалось достать револьвер из ящика и подержать его – по выражению деда, «чтобы руку приучить». Но строго запрещалось баловаться с ним, потому что это было «серьезное оружие».

Однажды ты спросил деда, убивал ли он когда-нибудь из этого оружия, и он ответил: «Да».

Тогда ты спросил: «Когда, дедушка?», и он ответил: «Во время войны с бунтовщиками и потом».

Ты спросил: «А ты мне расскажешь об этом?»