По ком звонит колокол

По мере того как он накручивал все больше и больше обвинений, расплескивая свое язвительное презрение так широко и несправедливо, что сам переставал себе верить, гнев его иссякал. Если все это правда, то в чем смысл твоего пребывания здесь? Нет, это неправда, и ты это прекрасно знаешь. Вспомни всех тех хороших людей, которых ты знал. Всех тех прекрасных людей. Ему стала невыносима собственная несправедливость. Несправедливость он ненавидел так же, как жестокость, и, покуда он лежал, распаляя себя ослеплявшим его разум гневом, ярость постепенно стихала, обжигающая, черная, убийственная злоба прошла, и в очистившуюся голову вернулись спокойствие и способность мыслить четко и хладнокровно, как это происходит с мужчиной после бурной близости с женщиной, которую он не любит.

– Ах ты, бедный, бедный крольчонок, – сказал он, повернувшись к Марии и склонившись над ней; та улыбнулась во сне и теснее прижалась к нему. – Заговори ты со мной несколько минут назад, я бы мог тебя ударить. Каким же скотом становится мужчина в гневе.

Он спокойно лежал, обняв девушку, уткнувшись подбородком ей в плечо, и трезво размышлял, что ему теперь нужно будет сделать и как придется это делать.

Не так уж все и плохо, думал он. Нет, правда – совсем не так уж плохо. Не знаю, приходилось ли кому-нибудь раньше делать это подобным образом, но впредь наверняка найдутся люди, которые в похожей трудной ситуации будут действовать так же. Конечно, если нам самим это удастся и если они об этом узнают. Да, если они об этом узнают. Если им не придется гадать: и как это им удалось? Людей у нас слишком мало, но не стоит из-за этого волноваться. Я взорву мост и с тем, что осталось. Господи, как хорошо, что у меня прошла злость. А то ведь я уже задыхаться начал – как будто ураган налетел. Злость – тоже роскошь, которой я, черт возьми, не могу себе позволить.

– Все уже продумано, guapa, – тихо сказал он Марии в плечо. – Тебя все это не коснулось. Ты ничего даже не знала. Нас убьют, но мост мы взорвем. Тебе не пришлось тревожиться. Не такой уж щедрый свадебный подарок, но разве крепкий ночной сон не бесценен? А ты крепко проспала всю ночь. Пусть это будет тебе чем-то вроде обручального кольца. Спи, guapa! Спи спокойно, любимая. Я не стану тебя будить. И это все, что я могу сейчас для тебя сделать.

Он лежал, очень осторожно обнимая ее, чувствуя ее дыхание, чувствуя биение ее сердца и следя за временем по своим наручным часам.

Глава тридцать шестая

Подойдя к республиканским позициям, Андрес окликнул часовых. То есть он лег на землю там, где за тремя рядами колючей проволоки начинался крутой спуск, и крикнул в сторону насыпи, устроенной из камней и земли. Ограждение не было сплошным, он легко мог в темноте пройти через линию разделения в другом месте и углубиться на территорию республиканцев, прежде чем наткнулся бы на кого-нибудь, кто его остановил бы. Но ему казалось безопасней и проще сделать это именно здесь.

– Salud! – крикнул он. – Salud, milicianos![145]

Он услышал щелчок передернутого затвора. Затем из-за насыпи раздалась ружейная стрельба. Оглушительный треск разорвал тишину, и тьму прошил желтый пунктир вспышек. Но Андрес, как только раздался щелчок затвора, уже распластался, уткнувшись лицом в землю.

– Не стреляйте, товарищи, – закричал он. – Не стреляйте! Мне нужно пройти к вам.

– Сколько вас? – спросил кто-то из-за насыпи.

– Один. Только я. Больше никого.

– Кто ты?

– Андрес Лопес из Вильяконехоса. Я из отряда Пабло. С донесением.

– Винтовка, патроны есть?

– Да, друг.

– Мы сюда никого без винтовки и патронов не пускаем, – отозвался тот же голос. – И не больше троих за раз.

– Я один, – крикнул Андрес. – У меня очень важное поручение. Пустите меня.

Он слышал, как люди за насыпью переговариваются между собой, но слов разобрать не мог. Потом тот же голос снова спросил:

– Сколько вас?

– Да один я. Один. Больше никого. Пустите меня, ради бога.

За насыпью снова послышались переговоры. Потом опять раздался голос:

– Слушай, фашист!

– Я не фашист. Я – guerrillero из отряда Пабло. Иду с донесением в Главный штаб, – закричал Андрес и услышал, как кто-то за насыпью сказал:

– Это какой-то чокнутый. Швырни-ка в него гранату.

– Послушайте, – сказал Андрес. – Я совершенно один. Сам по себе. Твою душу бога мать и святое причастие! Один я. Пустите меня.

– Выражается по-христиански, – сказал кто-то за насыпью и расхохотался.

Потом кто-то другой сказал:

– Самое лучшее – кинуть в него гранату.

– Нет! – закричал Андрес. – Это будет большой ошибкой. У меня важное поручение. Впустите меня.

Именно из-за этого он и не любил ходить через линию фронта. Иногда все проходило лучше, иногда хуже, но гладко никогда не бывало.

– Так ты один? – снова спросил голос.

– Me cago en la leche[146], – заорал Андерс. – Сколько можно повторять: ОДИН Я!

– Ну, раз один, встань и подними винтовку над головой.

Андрес встал и, держа обеими руками, поднял над головой карабин.