По ком звонит колокол

– Это и есть «Хенкели».

– Как ни назови – все одно плохо, – сказал Хоакин. – Но я вас задерживаю. Давайте провожу вас к командиру.

– К командиру? – переспросила Пилар.

Хоакин серьезно кивнул.

– Мне так больше нравится, чем «вожак», – сказал он. – Звучит больше по-военному.

– Ты, смотрю, настоящим воякой стал, – рассмеялась Пилар.

– Нет, – ответил Хоакин. – Но мне нравятся военные названия, потому что так приказы ясней и дисциплины больше.

– Видишь, этот в твоем вкусе, Inglés, – сказала Пилар. – Серьезный парнишка.

– Может, тебя поднести? – обратился Хоакин к девушке, улыбаясь и кладя руку ей на плечо.

– Одного раза довольно, – ответила Мария. – Но спасибо, что предложил.

– А ты тот раз помнишь? – спросил Хоакин.

– Я помню, что меня несли, – ответила она. – Тебя конкретно – нет. Я только цыгана запомнила, потому что он меня много раз бросал. Но я благодарна тебе, Хоакин, может, когда-нибудь я тебя тоже поднесу.

– А я очень хорошо помню, – не унимался Хоакин. – Помню, как держал тебя за ноги, твой живот лежал у меня на плече, а голова и руки болтались у меня за спиной.

– У тебя хорошая память, – сказала Мария с улыбкой. – Я сама ничего не помню, ни твоих рук, ни твоего плеча, ни твоей спины.

– Хочешь кое-что знать? – спросил Хоакин.

– Что именно?

– Я был рад, когда ты свисала у меня со спины, потому что стреляли-то сзади.

– Ну и свинья же ты, – сказала Мария. – Наверное, и цыган меня долго нес по той же причине?

– По той же, а еще потому, что можно было держать тебя за ноги.

– Ну, вы и герои. Спасители, нечего сказать.

– Послушай, guapa, – сказала Пилар, – этот парнишка долго тащил тебя на себе, и в тот момент твои ноги никого не интересовали. Тогда только пули были у всех на уме. Между прочим, если бы он тебя бросил, то мог бы куда быстрей убраться из-под обстрела.

– Я его уже поблагодарила, – ответила Мария. – И когда-нибудь тоже поднесу его на себе. Ну, дай нам пошутить. Что мне, плакать, что ли, из-за того, что он меня на себе тащил?

– Да я бы тебя и бросил, – продолжал поддразнивать ее Хоакин, – если бы не боялся, что Пилар меня пристрелит.

– Кажется, я никого еще не пристрелила, – сказала Пилар.

– No hace falta, – ответил Хоакин, – это потому, что тебе нет надобности: ты и словами всех до смерти запугать можешь.

– Ай-ай, что за речи, – сказала ему Пилар. – А ведь был такой вежливый мальчик. Ты чем занимался до начала движения, малыш?

– Да особо ничем, – ответил Хоакин. – Мне ведь было всего шестнадцать.

– Но все же?

– Ну, время от времени удавалось заработать на паре-другой штиблет.

– Тачал их, что ли?

– Нет. Чистил.

– Qué va, – сказала Пилар. – Чего-то ты недоговариваешь. – Она окинула взглядом его гибкую фигуру, загорелое лицо, буйную шевелюру, вспомнила его легкую поступь с пятки на носок. – Ну и почему у тебя не вышло?

– Что не вышло?

– Что? Сам знаешь что. Ты же вон и теперь косичку на затылке отращиваешь.

– Наверное, из-за страха, – признался паренек.

– У тебя отличная фигура, – сказала ему Пилар. – Но вот лицо… Значит, из-за страха? А в деле с поездом ты себя показал молодцом.

– Теперь я не боюсь, – сказал парнишка. – Ничего не боюсь. Мы насмотрелись такого, что гораздо страшней и опасней, чем быки. Ясно же, что ни один бык не сравнится по опасности с пулеметом. Но все равно, выйди я сейчас на арену, не знаю, слушались бы меня ноги или нет.

– Он хотел стать матадором, – объяснила Пилар Роберту Джордану. – Но страх мешал.

– Ты любишь корриду, товарищ динамитчик? – улыбнулся Хоакин, обнажая белые зубы.

– Очень, – ответил Роберт Джордан. – Очень, очень люблю.

– А видел когда-нибудь бой быков в Вальядолиде? – спросил Хоакин.

– Да. В сентябре, во время ярмарки.

– Это мой город, – сказал Хоакин. – Такой чудесный город, но чего только не натерпелись в этой войне его buena gente[37]. – Его лицо помрачнело. – Там убили моего отца. Мою мать. Моего зятя. А теперь сестру.

– Звери, – сказал Роберт Джордан.

Сколько раз доводилось ему это слышать! Сколько раз он видел, с какой болью люди рассказывают о своих потерях, как слезы наворачиваются у них на глаза, сколько раз он слышал, как хрипнет у них голос, потому что им трудно произнести: мой отец, мой брат, моя мать, моя сестра… Не сосчитать, сколько раз он слышал, как люди, с трудом выговаривая слова, вспоминают своих погибших. И почти всегда это бывает так же, как сейчас с этим мальчиком: неожиданно и как бы мимоходом, в связи с чем-то другим. И всегда отвечаешь: «Какое зверство».

Ты только слышишь упоминание об утрате. Ты не видел, как падал его отец, – не видел так, как Пилар своим рассказом там, у ручья, заставила тебя увидеть воочию расправу над фашистами. Ты лишь знаешь, что отец этого мальчика умер в каком-то дворе или у какой-то стены, или где-то в поле или в саду, или ночью, в свете автомобильных фар, на обочине какой-то дороги. Иногда со склона горы ты видел свет фар и слышал стрельбу, а потом, спустившись на дорогу, находил тела. Ты не видел, как убивали мать, сестру, брата. Ты только слышал выстрелы и видел тела.