По ком звонит колокол

– Pues me voy, – сказала Пилар, – тогда я пошла. Приготовлю тебе что-нибудь посытней – подкрепиться, Inglés.

И она пошла через заросший вереском луг к ручью, который бежал отсюда до самого лагеря.

– Подожди, – окликнул ее Роберт Джордан. – Пойдем лучше все вместе.

Мария сидела молча.

Пилар, не оглянувшись, лишь шутливо бросила:

– Qué va, вместе! Увидимся в лагере.

Роберт Джордан смотрел ей вслед.

– С ней ничего не случится? – спросил он Марию. – Больно уж вид у нее болезненный.

– Пусть идет, – сказала Мария, по-прежнему не поднимая головы.

– Все же, наверное, надо было пойти с ней.

– Пусть идет, – сказала Мария. – Пусть идет!

Глава тринадцатая

Они шли через заросли горного вереска, и Роберт Джордан чувствовал, как вереск цепляется за ноги, бедром он чувствовал тяжесть револьвера в кобуре, чувствовал, как солнце припекает голову, как холодит спину легкий ветерок со снежных вершин, а в руке он чувствовал руку девушки, крепкую и сильную. Через их сплетенные пальцы, через соприкасающиеся ладони и запястья что-то шло от нее к нему, стекая с ее запястья, ладони, пальцев – что-то свежее, как первое дуновение воздуха с моря, пробуждающее едва заметную рябь на его зеркально гладкой поверхности, невесомое, как птичье перышко, скользнувшее по губам, как листок, слетевший с дерева в безветренную погоду, такое невесомое, что ощутить его можно было даже через легкое касание кончиков пальцев, но от тесной спаянности их пальцев, ладоней и запястий оно становилось таким мощным, таким накаленным, таким требовательным, таким мучительно острым, что у него вверх по руке словно бежал ток, наполняя все тело ноющей пустотой желания. Солнце сияло на ее волосах цвета спелой пшеницы, на золотисто-смуглой гладкой коже ее милого лица, на изгибе шеи, когда он поцеловал ее, прижав к себе и запрокинув ей голову. Он почувствовал, как она задрожала от его поцелуя, и прижал к себе всем телом, ощутив сквозь два слоя ткани ее груди, маленькие и упругие; обнимая ее одной рукой, он протянул другую, расстегнул пуговицы на ее блузе, склонился и поцеловал их, а она стояла, запрокинув голову и дрожа. Потом ее подбородок коснулся его головы, и он почувствовал, как она обхватила ее ладонями и притянула к себе. Он выпрямился, крепко, обеими руками обнял ее, приподняв над землей, и снова почувствовал, как она дрожит, а потом ее губы прижались к его шее. Он поставил ее на землю и выдохнул:

– Мария, о, моя Мария!

Потом спросил:

– Куда пойдем?

Она молча просунула руку под воротник его рубашки и стала расстегивать пуговицы, потом сказала:

– И ты. Я тоже хочу тебя поцеловать.

– Не надо, крольчонок.

– Надо. Надо. Я буду делать все, как ты.

– Нет. Это невозможно.

– Ну, тогда… О, тогда… Тогда… О!..

А потом был запах примятого вереска, и колкость сломанных стеблей под ее головой, и солнце, ярко сиявшее на ее опущенных веках, и то, что он запомнит на всю жизнь, – ее запрокинутая голова, утопающая в вереске, изгиб ее шеи, едва заметно и безотчетно шевелящиеся губы, трепет ресниц на веках, плотно сомкнутых, чтобы солнце не било в глаза и чтобы ничего не видеть. От просвечивавшего сквозь веки солнца все тонуло в красно-оранжево-золотисто-рыжем свете, и все окрасилось для нее в этот цвет, все – наполненность, одержимость, обладание – все обрело этот цвет, этот слепящий цвет. Для него это был темный тоннель, который вел в никуда, все дальше в никуда, в вечное никуда, тоннель, тяжело давящий землей на плечи, беспросветный, не имеющий конца, тянущийся беспредельно, всегда, всегда в никуда, в неведомое никуда, еще и еще раз во всегдашнее никуда, и вот уже из самых последних сил – вперед, вперед, вперед, в никуда… и вдруг – ожог, оцепенение, и никуда исчезло, время замерло, остались только они двое в этом остановившемся времени, и он почувствовал, как земля качнулась под ними и поплыла.

Потом он лежал на боку, головой утопая в вереске, вдыхая его запах вместе с запахом корней и земли, и солнце просвечивало сквозь вересковые кустики, царапавшие его голые плечи и бока, а девушка лежала напротив, все еще не открывая глаз, потом она открыла их и улыбнулась ему, и он сказал очень устало, словно бы издалека, но ласково:

– Привет, крольчонок.

А она улыбнулась из близи, совсем рядом, и сказала:

– Привет, мой Inglés.

– Я не Inglés, – лениво возразил он.

– Нет, ты Inglés, мой Inglés, – сказала она, обеими руками притянула его к себе за уши и поцеловала в лоб. – Вот. Ну как? Теперь я лучше умею тебя целовать?

Потом они шли вдоль ручья, и он сказал:

– Мария, я люблю тебя, ты такая чудесная и такая красивая; когда я с тобой, со мной происходит что-то удивительное, я чувствую себя так, словно готов умереть, когда мы любим друг друга.

– Я и умираю каждый раз, – ответила она. – А ты разве нет?

– Нет. Но почти. А ты почувствовала, как поплыла земля?

– Да. Когда умирала. Обними меня, пожалуйста.

– Нет. Я держу тебя за руку, и мне этого достаточно.