По ком звонит колокол

А между тем гости и впрямь разошлись до невозможности, кое-кто из членов клуба усадили на закорки тех шлюх, что полегче, и таскали их на себе вокруг стола. Пастору уговорили спеть, а Эль Ниньо Рикардо играл на гитаре, и все было очень зажигательно, все веселились от души, и это было хоть и пьяное, но самое что ни на есть дружеское веселье. Я еще никогда не видела пирушки, на которой настоящий фламенко танцевали бы с такой страстью, а ведь еще не дошло до открытия бычьей головы, которое должно было стать главным событием праздника.

Сама я так разошлась, с таким воодушевлением хлопала в ладоши под гитару Рикардо и собирала компанию, чтобы хлопать, когда будет петь Нинья де лос Пейнес, что не заметила, как Финито извел уже и свою салфетку и взял мою. Он продолжал прикладываться к мансанилье, глаза у него теперь блестели, и он всем радостно кивал. Говорить он особо не мог, потому что каждый раз, когда он пытался что-то сказать, ему приходилось хвататься за салфетку; но он делал вид, будто ему очень весело и все очень нравится, ведь, в конце концов, все было устроено именно для него.

Вот, значит, пирушка продолжалась, а рядом со мной сидел бывший импресарио Рафаэля эль Галло, он рассказывал мне какую-то историю и закончил словами: «Тогда Рафаэль пришел ко мне и сказал: «У меня никогда в жизни не было такого замечательного и такого благородного друга, как ты. Я люблю тебя как брата и хочу сделать тебе подарок». И дает мне удивительной красоты бриллиантовую булавку для галстука, целует меня в обе щеки, и мы оба таем от умиления. Потом, вручив мне бриллиантовую булавку, Рафаэль эль Галло ушел из кафе, а я сказал Ретане, который тоже сидел за столом: «А ведь этот подлый цыган только что подписал контракт с другим импресарио». – «Что ты имеешь в виду?» – спросил Ретана. И я ответил: «Я служил ему верой и правдой десять лет, и он никогда прежде не делал мне подарков. Так что значить это может только одно». И все оказалось действительно так: эль Галло ушел к другому импресарио.

Но в этот момент Пастора вмешалась в разговор, не затем, скорее всего, чтобы защитить доброе имя Рафаэля, потому что никто не отзывался о нем хуже, чем она сама, а потому, что импресарио оскорбил цыган, назвав Рафаэля «подлым цыганом». Она вмешалась в разговор так яростно и употребляла такие выражения, что импресарио тут же замолчал. Я постаралась унять Пастору, но тут, чтобы унять уже меня, вступила в дело другая gitana, и в зале поднялся такой гвалт, что нельзя было уже разобрать ни слова, кроме одного – «шлюха», перекрывавшего все остальные, потом шум постепенно утих, мы, затеявшие его, опять сели за стол и потянулись к своим стаканам, и тут я заметила, что Финито с ужасом неотрывно смотрит на бычью голову, по-прежнему обернутую красной материей.

Как раз в это время президент клуба начал речь, которая должна была закончиться снятием этого самого покрывала, и пока он ее произносил, то один, то другой из гостей выкрикивал: «Olé!», все радостно стучали по столу, а я наблюдала за Финито, который прижимал ко рту свою – нет, уже мою салфетку, все больше сползал вниз на стуле и с ужасом, как заколдованный, смотрел на бычью голову, висевшую на стене напротив него.

А к концу речи президента у него начала трястись голова, и он еще ниже сполз на стуле.

«Что с тобой, малыш?» – спросила я, он повернулся ко мне, но как будто не узнал меня, только все твердил: «Нет. Нет. Нет».

А президент клуба, закончив речь, под всеобщие возгласы одобрения встал на стул, развязал веревку, которая скрепляла материю, обмотанную вокруг чучела головы, и начал медленно стягивать покрывало, но оно зацепилось за один рог, тогда он приподнял материю и сдернул ее с острых блестящих рогов, и все увидели желтую бычью голову с черными рогами, голова слегка наклонилась вперед, выставив белые кончики рогов, острые, как иглы дикобраза, и казалась совершенно живой: курчавая челка надо лбом, раздутые ноздри и блестящие глаза, уставившиеся прямо на Финито.

Все закричали, захлопали в ладоши, а Финито вжался в стул еще больше, тут только все посмотрели на него и замолчали, а он сказал: «Нет. Нет», посмотрел на бычью голову, еще больше скукожился, громко крикнул: «Нет!» – и изо рта у него вылетел большой сгусток крови, он даже не успел приложить салфетку ко рту, сгусток сползал у него по подбородку, а он, все еще таращась на быка, сказал: «Целый сезон, да. Ради денег, да. Ради пропитания, да. Но я не могу есть. Слышите? Мой желудок не принимает пищу. И теперь, когда сезон окончен, – нет! Нет! Нет! – Он обвел глазами стол, снова посмотрел на бычью голову и повторил: – Нет!», а потом свесил голову на грудь, поднес ко рту салфетку и остался сидеть в таком положении, больше не говоря ни слова; и тогда стало ясно, что пирушка, так хорошо начавшаяся и обещавшая стать такой веселой и дружеской, каких еще свет не видывал, не удалась.

– И через сколько после этого он помер? – спросил Простак.