По обе стороны (очерки)

Кто же были эти иностранцы, с которыми я общалась в Москве в конце 70-х – начале 80-х годов? Горстка коллег моего отца (он был «невыездным», и западные ученые приезжали в СССР, чтобы увидеться с ним), знакомые знакомых, пара славистов. Но, само собой разумеется, не журналисты и не дипломаты: встречи с теми и другими могли иметь самые печальные последствия. Все эти люди были потрясены тем, что им доводилось видеть, хотя большинство старалось удержаться от слишком резких высказываний и избегало политических дискуссий: в конце концов они находились у нас в гостях.

Будучи на четвертом курсе, я познакомилась с новой, уникальной категорией иностранцев, оставившей о себе воспоминание одновременно удручающее и комическое. Ни с того ни с сего меня вызвали в деканат и откомандировали в распоряжение ЦК КПСС «приказным порядком без отрыва от производства». Завотделом связей со скандинавскими странами сообщил, что меня приставляют в качестве переводчика к группе «шведских товарищей». Выяснилось, что товарищи – убеленные сединами коммунисты, приехавшие по приглашению ЦК отдохнуть от изнурительной борьбы за права трудящихся, которую они вели у себя на родине. Все они принадлежали к Arbetarpartiet kommunisterna[5], радикальном крылу шведских коммунистов, пользовавшемуся особой поддержкой Москвы.

Принимали их с королевскими почестями, возили, кормили, развлекали, лечили – восторгу гостей не было границ: социалистический рай оказался именно таким, как им грезилось. Кормили отлично и недорого, точнее говоря, бесплатно (в ресторане ЦК, прозванном «ресторан Спасибо»; он находился в одном из арбатских переулков, вывески не имел, и москвичи, проходя мимо по нескольку раз в день, даже не подозревали о его существовании). Лечили их лучшие доктора столицы (в Кремлевской больнице в палатах «люкс», разумеется, бесплатно). С транспортом тоже все было в порядке (черные «Волги» находились в их распоряжении круглосуточно), и развлечений хватало (на всякий случай несколько кресел в партере Большого театра были забронированы на все вечера их пребывания в Москве). Еще можно было выехать на отдых в один из подмосковных санаториев ЦК или в Крым, в бывшую царскую резиденцию, тоже санаторий ЦК. Шведские товарищи блаженствовали. Я сопровождала их в рестораны, в Большой, к доктору, в Крым, и поскольку никто из них не говорил ни на каком языке, кроме родного шведского (происхождения они были вполне пролетарского, в этом им не откажешь), я была их единственной связью с внешним миром, излагала врачам их жалобы на здоровье, нашептывала им на ухо перевод оперных арий. Трудно было удержаться от соблазна попытаться хоть что-то объяснить по поводу страны, в которой они находились и от которой их тем не менее отделяла, словно стенки аквариума, прозрачная на вид, но непроницаемая перегородка. Я проводила в их обществе целые дни, и времени для бесед было предостаточно. Результат всякий раз оказывался нулевым: они ничего не понимали и понимать отказывались. Поездка в Советский Союз была исполнением их самого заветного, годами вынашиваемого желания, и теперь, когда эта мечта наконец сбылась, у них не было сил с ней расстаться. Напрасно я рассказывала им об условиях жизни людей, об аде коммуналок, о хронических проблемах со снабжением даже самым необходимым, об издевательских зарплатах – «Зато какой у вас тут дешевый шоколад!» – отвечали они, набивая мне карманы плитками «Аленки». Все они прекрасно ко мне относились, но явно не верили ни одному моему слову.

Общение с этими людьми произвело на меня сильное впечатление. Это было похоже на встречу со стадом мамонтов: в СССР к тому времени «воинствующих» коммунистов оставалось не так уж много, свой идеологический запал они не афишировали, старшее поколение ушло на покой, младшее состояло в основном из циников. И тем и другим бить себя в грудь и размахивать партбилетом не было необходимости – никто с ними не спорил. Тот факт, что где-то – на Западе! – существовали люди, которые, будучи в здравом уме и трезвой памяти и имея доступ к любой информации, оставались убежденными коммунистами, представлялся мне чудовищным.

* * *

Положение становилось все более безысходным. Ясно было, что будущего для меня в этих условиях нет: вместо привыкания возникало отчуждение, чем дальше, тем большее. Одинаково трудно было представить себе как существование по принципу «внутренней эмиграции», так и интеграцию, основанную на компромиссах и сделках с совестью: играть в «их» игры? – невозможно. «Жить не по лжи», как учил Солженицын? – я знала, что не обладаю необходимой стойкостью. Неспособность противостоять режиму порождала страх. Интересно, меланхолически рассуждала я, будь я мастером спорта по плаванию, решилась бы я попытаться достичь какого-нибудь гостеприимного берега по ту сторону Балтийского моря? А еще лучше Черного – вода теплее. Беспочвенные вопросы: плавала я из рук вон плохо.