По обе стороны (очерки)

Все, что так или иначе касалось их страны, было для грузин предметом гордости: ранняя христианизация, архитектура, искусство, богатая литература, особенно поэзия, и вообще умение жить. Очевидно, что ни о каком комплексе неполноценности по отношению к кому бы то ни было и речи быть не могло. Наоборот. Русские жители Тбилиси не воспринимались как угнетатели и колонизаторы, хотя бы потому, что в большинстве своем они жили беднее и их социальный статус был ниже, в то время как элита оставалась целиком грузинской. С другой стороны, Грузия входила в состав СССР и, естественно, никакими особыми привилегиями не пользовалась; диктатура компартии, плановая экономика, вездесущие органы никак не отличались от того, что наблюдалось в других республиках. Советские десятилетия были здесь не менее кровавыми, чем в других местах. Сталин, как известно, поблажек соотечественникам не делал, скорее наоборот: в 30–40-е годы грузинская интеллигенция была практически уничтожена, пострадав в процентном отношении еще больше, чем русская. Но под советской коростой продолжал существовать некий нередуцируемый национальный субстрат, отчасти сознательный, отчасти бессознательный, основным вектором которого являлся язык, позволявший сопрягать прошлое с настоящим[6]. Можно сказать, что язык этот сопротивлялся почти открыто: вместо повсеместно употребляемых «товарищ» и «гражданин» грузины продолжали обращаться друг к другу «батоно» (господин), даже когда речь шла о первом секретаре ЦК компартии республики. Обращение, приводившее меня в восторг и немыслимое где бы то ни было за пределами Грузии.

(Напомню, что одно из первых движений протеста, еще до всякой перестройки, имело место именно в Грузии и именно на почве защиты языка. Дело происходило в 1978 году и речь шла о проекте конституции, содержавшем попытку выделить русский среди остальных языков, которыми пользовалось население республики. Всеобщему изумлению не было границ: чтобы грузины, эти сибариты, которые только тем и занимаются, что едят хачапури, запивая их мукузани в сени своих виноградников, вдруг вышли на демонстрацию? Невероятно! Демонстрацию разогнали. За ней последовали другие.)

В представлении грузин история была как бы сплющенной: «в давние времена» воспринималось как «вчера». В многочисленных застольях, сменявших друг друга по поводу и без повода, пили с одинаковым воодушевлением как за соседа по столу, так и за царицу Тамару, правившую в XII веке, и за ее современника, Шоту Руставели. Однажды мне довелось присутствовать на обеде, данном католикосом грузинской церкви с участием епископов и прочих церковных иерархов. Там тоже, как полагалось, выбрали тамаду и поочередно выпили за здоровье Отца, Сына и Святого Духа. Зато я ни разу не слышала, чтобы кто-нибудь предложил тост за здоровье члена политбюро, но тут необходимо учитывать, что не все двери в Грузии были для меня открыты[7]. Впрочем, если не все, то многие. Тбилисские друзья окрестили меня «Чукчей», старались «окультурить» и не упускали случая напомнить, из каких диких краев я приехала к ним, на родину вековой (если не мировой!) культуры, в их грузинский рай. Но за насмешками угадывались симпатия и любопытство, и мне и в голову не приходило обижаться на них.

Короче, я приняла решение взять быка за рога, в надежде одним рывком выбраться из болота, которое рано или поздно грозило засосать: уехать из Москвы в Тбилиси, выучить грузинский, заняться изучением местного фольклора, может быть, написать диссертацию. Решение это еще более окрепло, когда мне открылась вся трудность, если не невозможность, его осуществления. Проблем было две. Во-первых, как вскоре выяснилось, с точки зрения властей (к сожалению, не обладавших лингвистической подготовкой выпускников филфака МГУ) языки делились на две группы: иностранные и «национальные». И тем, что входили во вторую категорию, обучали исключительно в учебных заведениях соответствующих республик. Узбекский можно было учить только в Узбекистане, украинский – на Украине, эстонский – в Эстонии, тогда как, например, польским или хинди можно было заниматься в заведениях, расположенных в разных городах страны.

Второе препятствие казалось еще более непреодолимым: распределение. Не подписав согласие проработать три года там, куда пошлют, нечего было и думать о получении диплома. Так называемый «свободный» диплом был привилегией беременных женщин и молодых матерей, я же не принадлежала ни к тем, ни к другим.

Однако я решила попробовать. Записалась на прием к декану факультета, известному специалисту по французской литературе, изложила свою просьбу, добавив (слегка покривив душой), что в Тбилиси мне обещано место в аспирантуре.

– Вы с ума сошли, – воскликнул он. – Уехать из Москвы?! Поставить крест на научной карьере?!

Я возразила, что никакая научная карьера в Москве мне не светит.

– Вас берут в аспирантуру, – настаивал он.