По обе стороны (очерки)

Ирина продолжала говорить, а я одновременно пыталась представить масштабы несчастья и судорожно подсчитывала в уме: «Ноябрь… А сейчас у нас апрель… Значит, мы полгода не разговаривали? Как это могло произойти?»

Вот именно, как? Тут дело не в средствах связи, у всех есть Скайп – говори, сколько вздумается, с кем вздумается, на любом расстоянии. В данном конкретном случае – что там подсказывает Google? – на расстоянии 2216 км. Две тысячи двести шестнадцать.

Скайп! Дело-то как раз в Скайпе, не все с ним так просто…

Собираясь уезжать из России, тогдашнего СССР, в начале 80-х годов, имея в кармане билет в одну сторону и заграничный паспорт с французской визой и советской печатью «на постоянное место жительства», иными словами без права вернуться в Москву, я была настолько поглощена мечтами и догадками о предстоящей жизни на таинственном Западе, в стране, языком которой я едва владела и где я никого не знала, кроме ждавшего в Париже любознательного спутника моих тбилисских прогулок, что меня мало заботила мысль о том, чтó я покидала, и о тех, с кем мне предстояло расстаться: семье, друзьях, знакомых. Они же, напротив, хорошо отдавали себе отчет, что нам предстояла разлука, не исключено, что навсегда. Люди, уезжавшие из СССР, редко возвращались назад. Железный занавес опускался за их спиной, и мало-помалу они теряли реальность, контуры их размывались, оставались только воспоминания.

Известно, что это были за люди: редкие иностранцы, которые приезжали в страну по своим надобностям, а уехав, исчезали навсегда. Поэтому, а не только потому, что общение с ними могло навлечь неприятности, привязываться к ним не следовало: подружишься, привыкнешь, а потом человек уедет – и все, как в воду канул. Кое-кто, правда, делал попытки вернуться, но большинству отказывали в повторной визе, письма не доходили, оставалось только забыть их.

Еще была, конечно, еврейская эмиграция. Уезжали семьями, «на постоянное жительство», навсегда теряя советское гражданство и даже возможность приехать в гости. Отъезды напоминали похороны. На проводы собирались в уже полупустой квартире, буквально на чемоданах – вещи были отправлены заранее, при себе оставляли лишь самое необходимое. Эти душераздирающие прощания, как правило, происходили накануне отъезда, большинство провожавших на следующий день в аэропорту не присутствовало: публичное проявление симпатии к предателям, уезжавшим, чтобы пополнить ряды врагов родины, не приветствовалось. Даже чтобы прийти попрощаться накануне отъезда требовалось изрядное мужество, особенно если уезжавшие были с «диссидентским душком», а уж ехать с ними в Шереметьево было поступком вызывающим и сопряженным с риском. На него решались только родственники и самые близкие друзья.

Обменивались подарками и обещаниями: «Пишите, ладно? Пишите, пожалуйста!», «Не забывай писать, и почаще, договорились?» – «Непременно!» Все знали, что письма идут неделями и месяцами, что некоторые вообще не доходят, что их, скорее всего, перлюстрируют, но они оставались единственной связью, соломинкой, за которую цеплялись: «Ты ведь будешь писать?» – «Что за вопрос, конечно!»

И действительно, постепенно переписка налаживалась, из-за кордона приходили первые письма, в экзотических конвертах из тонкой голубоватой бумаги, с диковинными марками. Это был сигнал из мира почти потустороннего, доказательство того, что уехавшие живы, но отныне принадлежат другому миру – они стали жителями Запада.

Ах, эти письма, как же их ждали! Их читали, перечитывали, бережно хранили, на них ходили в гости и звали гостей, их читали вслух, пересказывали, комментировали. «Знакомый племянника встретил на днях приятеля, брат которого эмигрировал и вот недавно прислал письмо, где пишет…» Информативная ценность посланий, конечно, сильно варьировалась; когда авторами являлись люди, владевшие пером, они иногда представляли собой настоящие «письма русского путешественника» – свидетельства о жизни в ином, незнакомом мире. Время словно обратилось вспять, вернулась эпоха, не знавшая ни газет, ни радио, эпоха, когда самую интересную, самую важную информацию доставляла почта. Все написанное представляло интерес, мельчайшие бытовые подробности вызывали острое любопытство и с жаром обсуждались. Пожалуй, в первую очередь именно подробности.