По обе стороны (очерки)

Реакция моих московских друзей на решение уехать в Грузию была однозначной: блажь и безумие, очередной каприз. Все нормальные люди мечтали жить в Москве, и экстравагантная идея переселиться из столицы в другой город воспринималась как помутнение рассудка. Потеря московской прописки представлялась катастрофой, и в сущности была таковой. Лишь полный идиот мог не понимать столь элементарных вещей. Мой отъезд тем более бросался в глаза, что в нашей среде никто никуда не уезжал. И вообще, мобильность населения в стране была невысокой, прежде всего из-за перманентного жилищного кризиса, тем более что и в родном городе с жильем были огромные проблемы. Парадоксальным образом власти успешнее справлялись с переселением больших групп и целых народов, чем с созданием условий для индивидуальных перемещений. Кому могло понадобиться уехать из Москвы – и зачем? Не говоря уже о том – куда? Во всяком случае, не в Грузию. Разве что в отпуск дней на десять.

К тому же расхожее представление о грузинах было не особенно лестное. Глуповатые, необразованные, говорящие по-русски с чудовищным акцентом, богатые, до крайности коррумпированные, убежденные, что все в мире покупается и продается, были бы деньги. Анекдотов на эту тему ходило бесчисленное множество: «Юноша-грузин учится в институте и пишет письмо родителям. „Здравствуйте, дорогие папа и мама! У меня все в порядке. Учеба идет хорошо. Ребята в группе хорошие. Только одно меня смущает. Все ездят в институт на автобусе, я один – на такси“. Родители отвечают: „Дорогой сынок! Рады, что у тебя все в порядке. По поводу такси не расстраивайся. Высылаем денег – купи себе автобус, будь не хуже других“». И так далее.

Однако то, что моим друзьям казалось проявлением эксцентричности, а мне самой внутренней необходимостью, на самом деле являлось – я поняла это много позже – выражением повсеместно распространенного тропизма, издавна присутствовавшего как в русской, так и в западноевропейской традиции, своего рода Drang nach Süden. И чем суровее климат, тем сильнее Drang.

Прислушаемся к современному шведскому автору: «По ту сторону Альп dolche far niente является основным занятием обитателей. Для жителя северной страны, понявшего, что ничегонеделание представляет собой высшую форму существования, трагизм бытия состоит в невозможности извлечь какую бы то ни было пользу из сделанного открытия». Начиная с Гете толпы европейцев издавна стремились на юг, кто ехал ненадолго, кто переселялся на всю жизнь. То же и с русскими начиная с XIX века (несмотря на тогда уже существовавшие проблемы с визами!): Гоголя тянуло в Рим, Чайковского во Флоренцию, Герцена на Лазурный Берег, Горького на Капри…

Для советских граждан, путь которым в Европу был заказан, Крым служил Грецией, Кавказ – Италией. Многим казалось (только ли казалось?), что под южным небом дышится легче. Вспомним грузинские фантазмы Пастернака, армянские – Мандельштама, крымские – Цветаевой, даже уже в бытность ее во Франции. Называю имена тех, чья тяга на юг оставила след в литературе, но сколь неизмеримо более многочисленны безымянные поклонники юга, вроде меня, жаждавшие увидеть его, пусть недолго, пусть лишь на несколько дней.

* * *

Мои этнологические штудии продвинулись вперед настолько, что настало время соединить теорию с практикой и поехать понаблюдать in situ грузинских горцев, эпическую поэзию которых мы разбирали с научным руководителем в его уютном кабинете. В один прекрасный день прилетевший из Телави вертолет высадил горстку пассажиров, состоявшую из нескольких крестьян, десятка принадлежавших им баранов и двух начинающих фольклористов – меня и канадского коллеги, – на поляне близ хевсурской деревни, расположенной на высоте 2000 метров, с которой нам предстояло начать путешествие. И улетел.

Как мы вернулись целы и невредимы из этой абсолютно неподготовленной, с начала до конца импровизированной экспедиции, до сих пор остается для меня загадкой. Первые дни с нами был проводник с лошадью, перманентно пьяный. Потом он куда-то исчез и больше не появлялся. Карты у нас не было (с картами в стране тотальной секретности, как известно, дело обстояло неважно), и мы двигались наобум, по протоптанным овцами тропам. Местность была дикая, жилье попадалось редко. Целью нашего путешествия являлось высокогорное ущелье, где ежегодно совершались жертвоприношения в соответствии с сохранившимся с языческих времен ритуалом. На вершине утеса закалывали коров и овец, туши которых сбрасывались вниз, свежевались, – и все завершалось гигантским пиршеством под открытым небом, длившимся до рассвета. Несмотря на раннюю христианизацию, спустя полтора тысячелетия в горах все еще бытовали полуязыческие обычаи и верования, причудливо сочетавшиеся с ортодоксальным христианством. Они питали устную народную поэзию, сказания и легенды, и летнее жертвоприношение являлось их составной частью, своего рода кульминацией.